Крысолов

Ольга не знала, что Илья, в самом деле излечивший туберкулез, плох стал глазами. Ночные бдения? Рентген? Вдруг из-за этого он свернул неверно? Или дальний объезд? Дорога на Мариендорф? Он ехал и видел военных — смешные они, эти американцы! Улыбчивы и веселы!

«Ну что, вылезай, папаша!» — сказал «американец» с рязанским лицом.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1.

А если он жив? вот о чем она думала. И? — смотрела на Булена (он подолгу бывал под Мюнхеном, в Фабендорфе в 1948-м, 1949-м), знала, что он с паспортом Фреймана съездил в Берлин (американо-англо-французскую часть). Чувствовала муть — как будто бы отравилась дрянью. Нет, так действует на нее буленовский загар, гогот при быстрой ходьбе, железные лица стажеров фабендорфской школы («Ты не видела наших барышень!») и теперь уже почти американская улыбка. У? — спрашивает он, когда ей совсем тяжело, — в Америку?

Многие из всегдашних знакомцев разъедутся. Джейсон — в Лондон. Шабонэ — в монастырь. Божидаров — уже в Америке. Штау? Разве ты помнишь такого? Околович в Германии. А Болдырев?

В 1950-м в Мюнхене заговорит радио по-русски. Булен будет увлечен поначалу, но скоро приестся. Впрочем, выраженьице «марксистско-ленинская жеванина», кажется, придумал он. Объявится Штау. Он показал, что из жеванины можно все-таки извлечь огненный перчик — терпеливо коллекционировал цитатник от Маркса до Калинина, не минуя, разумеется, Ульянова, — первый тираж напечатают тогда же в 1950-м, но вполне развернется в 1957—1959-м — петитом для любознательных морячков из Одессы, Новороссийска, Крысограда, Ревеля, Князьгорода-Кенигсберга. «Идиотизм деревенской жизни» (ну, конечно, из Крысиного манифеста). «Какой народ больше всего сделал, то никто не станет отрицать, что этим народом являются англичане» (Карл Маркс. «Они предпочитают работать и играть в крикет, — прибавляет Штау, — им было бы жалко пустить плоды своего труда под хвост коммунистического призрака»); «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв грядущей революции» (Ленин, он же Крысач Первый, за месяц до отречения Императора); «Не будь войны, Россия могла бы прожить годы и даже десятилетия без революции» (снова Крысач Первый — «Даже десятилетия!» — не может не воскликнуть Штау); «Идя из библиотеки, Ильич обычно покупал две голубые плитки шоколада с калеными орехами» (Из воспоминаний Мышильды-Крупской. «Интересно, — скромно вопрошал Штау, — почему устроенное Ильичом государство так и не смогло освоить выпуск такого шоколада?»); «По воскресеньям среди петербуржских рабочих считалось хорошим тоном прогуливаться с тросточкой по Невскому проспекту…» (Калинин). Всякое, всякое… В рот — не шоколадки, а негашеную известь…

Кстати, именно Штау упросит Буленбейцера выступить с лекциями для немцев в Мюнхене, Штутгарте, Саарбрюккене, Мангейме, Франкфурте, Вуппертале, Ганновере, Бремене, Гамбурге — «Сущность коммунизма», «Чингисхан и коммунизм», «Почему страдает Россия?» — гонорары не станут лишними при переезде.

В 1951-м Булен и Ольга распростятся со своим интерлакенским домом. Вроде бы Америка далеко от Европы, но там — тарахтел Булен — сейчас форпост борьбы. Дело Розенбергов? Его увлечет. Этель (в провинциальной шляпке) Розенберг — актриса (ну, конечно!), певица (ну, разумеется!) А Юлиус Розенберг? Инженер. Таскал что плохо лежит.

Может, без шуток? — Ольга попросит (ведь казнь Розенбергов состоялась, это 1953-й). Но как? Кричали, что антикоммунизм — век пещерный. Вот испугали. Подлили, что в Америке угощают соусом антисемитским. Да ну? — власти Америки — отпетые жидоеды. Кукиш вам! Главный судья Кауфман и государственный обвинитель Саймон благоразумно (и предусмотрительно) оказались евреями.

«Я всегда утверждал, — наклонялся Булен к их американскому приятелю Спегенбергу, — что евреи могут быть порядочными людьми, если, конечно, не морочить их восприимчивые головы каким-нибудь пламенным крысовизмом. У?» — «И не забывайте, — вступал на правах старого друга, а теперь и соседа по набережной во Фриско Божидаров, — что это первый смертный приговор за шпионаж в Америке над гражданскими лицами!» — «А как же ходатайство о помиловании? — скажет Ольга. — Альберт Эйнштейн? Томас Манн? Римский папа? Только не говорите мне, что это одна масонская ложа!» — «Оленька, — корил ее Булен. — Так им бы лучше выступить в защиту Ильи. К тому же он не крал чужих секретов…»

Парижскую квартиру Булен удачно продал кузену Николя — последний вновь женился. «На ком же?» — спросит Ольга, мысленно высчитывая возраст кузена. — «На актерке». — «И как зовут счастливицу?» — «Джульетта…» — «Ну, разумеется, для ромео Николя…» — «Джульетта Мазина». — «Наш шестидесятилетний старикашка?! Она уже звезда?» — «Нет, не на ней, на ее… сестре… у-у… племяннице…»

Почему бы не последовать доброму примеру? В 54-м Ольга и Федор обвенчаются в русской церкви Вашингтона. «Американские законы строги и надзирают за православной нравственностью», — хохотнет Булен на «свадебном» ужине.

Кстати, шафером у них станет печальный Пол Спегенберг. «Лучший способ держать его на подобающем расстоянии», — заметит Булен. Безнадежно влюбленному Спегенбургу (Булен норовил произнести фамилию так) останется лишь сделать Ольге королевский подарок. Сентябрьским утром 54-го обложка «Лайфа» осветит всю Америку фотографией баронессы Ольги фон Буленбейцер. Впрочем, демократичный редактор намекнет на неуместность титула, вызывающий тон приставки «фон». Поэтому надпись на фото будет проста: «ЛИЦО СЧАСТЛИВОЙ АМЕРИКИ».

И только на оборотной стороне обложки имя миссис Ольги Буленбейцер, родившейся в российском Петербурге, прожившей три дня в американском Петербурге, обвенчанной с Теодором Буленбейцером, бароном (на оборотной стороне — можно), избравшей местом жительства счастливый Сан-Франциско.

Снимок в самом деле хорошо вышел. Как Спегенберг ее подстерег? Ведь Ольга, сколько помнится, не позировала. Да и Пол (мастер непринужденного жанра — так смело его именовали в эпоху маккартизма) не любил постановочных фокусов. Прическа, грим, свет — так и кикимору сотворишь Афродитой. «Я все-таки фотограф», — извинялся Пол, когда вдруг раздавался треск его аппарата над Ольгой читающей (Пушкина? — она подняла глаза отрешенные), над Ольгой ломающей — ветку мирабели в их новом саду (белое платье и стыдливая шляпка), над Ольгой спящей (да, русский гамак унесет ее в русские сны), над Ольгой диктующей (лысеющий Булен внизу кадра за пишущей машинкой), над Ольгой — рождающейся из пены (ни она, ни Булен еще не научились чураться злого сан-францискского океана).

Спегенберг гадает о старой России и фотографирует Ольгу в плетеном кресле, слушающей полурайских птиц в сан-францискском саду. Спегенберг предполагает, что такое русская зима, и ловит Ольгу, спешащей по улице с отчего-то открытой головой и мерцающим снегом, который сейчас, сейчас растает. Спегенберг останавливает око аппарата на Ольге, когда она решает у книжного шкапа — какую вытянуть на этот вечер? И думает Спегенберг, что она сама сошла с русских страниц. Спегенберг просит рассказать о русской кухне — «Я же не умею готовить», — смеется Ольга, и он снимает ее в фартуке, с полосой теста на ладони и на щеке.

Булен начнет толстеть (еще), богатеть (неужели выудили кишки детектора лжи из Москвы?). Он купит лошадей. Ольга верхом — разве это Спегенберг упустит? А вдруг заплаканное лицо? Нет, не заплаканное (этих русских выковали скрывать боль), но которое все-таки плакало. Ему будет неловко: но он фотограф, он имеет право смотреть на жизнь.

«Лицо счастливой Америки» — совсем простая фотография.

И, кстати, понравилась она еще из-за возраста героини. Хочется видеть не девчонку — состоявшегося человека. Что же видела читательница-домохозяйка (придирчивая, но склонная к восторгам)? Что видел читатель? Владелец маленькой фирмы? Крупной? Клерк, делающий первые шаги? Что видел школьник, глаза которого растаскивают газетные лотки? Что видела профессиональная красотка? Или, к примеру, негр? Что видел сотрудник красного посольства (или он сразу углубился в инсинуации бумажных марак)?

Домохозяйка, любуясь обложкой, поворачивала к себе створки трюмо и расправляла челку, жалея, вероятно, что странный пепельно-золотой оттенок прядок миссис «Счастливой Америки» не научились расфасовывать в тюбики волосоокрашивателя (научатся). Робкий клерк прикидывал, в 1972-м или 1978-м он сможет требовать руки подобной красавицы. Владелец крупной фирмы решал укорить фотографией супругу (нельзя же, чтобы щеки в твои годы висли вниз) и не показывать любовнице (миссис Буленбейцер не нуждается в блеске камней). Владелец фирмы мелкой лишний раз убеждался, что оптимизм (разве глаза невской воды не несут корабли радости?) — лучше, чем деньги, но деньги, между прочим, к оптимизму льнут. Школьник, напротив, печально думал, что такая мама всегда ласкова и, наверное, всегда звонко смеется. А негр? Да, белые женщины — что ни говорите — прекрасны. Дело не только в сочных сиськах, как у какавной Мейми, дело… дело… Господи, так и будешь, открыв мокрую губу, смотреть!

Профессиональная красавица дернет головкой. Впрочем, так, щеки тонирует бледным? Отрепетирован поворот головы? Брови — как арки моста Золотые ворота? Когда сквозь арки светит солнце в декабрьскую дрызготню? В красном посольстве уже выискивают коллективно в «Счастливой Америке» (Ольга? Хмы) ход провокации, порочный след былого барства, пряность царских альковов, холод к холопам, манок агентуры, гниль Запада, и огорчаются: потому что не могут, не могут, потому что не могут найти.

А ведь журнал читает еще сенатор? Епископ? Учительница? Поэт? Да, и поэт: Вольдемар Алконостов прислал Ольге телеграмму (поздравляя с венчанием и вдохновляясь «Счастливым лицом») — она, смеясь, прочитала Булену: «Pozvolte v sumrake faty Pogovorit teper na ty Prostite mne uhvatki fata No serdce pravo je ne vata» (в Америке нельзя отстучать телеграмму святой кириллицей).