Ксенос и фобос

Старческие какие-то, шаркающие, как будто идет, еле волоча ноги, дико уставший человек. Или, как если бы очень больной. Старый, больной и очень тяжелый. Вот остановился возле самой лестницы. Она не видит, кто это. Может только представлять, догадываться по звукам. Лежит, не дыша, зажав в панике рот ладонью. Сердце колотится все сильнее и сильнее.

Страшно до обморока. До крика, до истерики - но надо молчать, вцепившись зубами в ладонь и тряся головой.

А этот подошел и стоит. Вздыхает. Вот покачалась, поскрипывая, решетчатая дверца. Опять хриплый вздох. Смотрит, видимо, вверх, на светлое пятно выхода на крышу. Там, на крыше, еще шум. Там много людей.

И вот шаги продолжаются. Мимо двери. Мимо Ксении, забившейся в самый угол, потной от страха, с сердцем, почти выскакивающим из груди.

Шаги вверх по лестнице. Снова остановка. Оглядывается вокруг, похоже. Вздыхает тяжко. И - наверх, в люк. И сразу там, наверху, громкий крик многих голосов. И тишина. Мертвая тишина. Тихо везде. И только ее сердце стучит. Нет больше звуков. Только сердце. Все громче, громче, громче...

...

– А-а-а!- проснулась с криком Ксения, вцепившись в подушку, прижимая ее к груди, в которой колотилось испуганно сердце.

– Ну, что ты, лисёнок?- знакомый голос не успокоил на этот раз.

– Только не уходи! Останься сегодня! Сегодня - останься!

Она прижалась к нему, закрыв глаза, обхватив руками и сцепив пальцы замком за его спиной.

– Не уходи! Мне так страшно...

– Чего ты боишься, дурочка моя?

– Почему ты обзываешься? Какая я дурочка? Мне просто страшно, что вот ты уйдешь - и не вернешься. Никогда больше не вернешься. Как сейчас бывает. Я так не смогу... Я не смогу одна!

– Но, послушай, я же должен работать! И еще... Ну, представь себе: вот мы поженились...

– Ой, скорее бы!

– Да, что там осталось? Три недели всего? ...И вот, поженились мы с тобой. И живем вместе. Долго-долго живем.

– Ага, ага,- она уютно задышала ему во впадинку между ключицами, виднеющуюся в вороте расстегнутой рубашки.

– А потом я умру.

– Тьфу на тебя!- отскочила она от него, сжав кулачки.- Что ты такое говоришь! Как это можно такое говорить!

– Но, ведь, правда же, солнышко! Я же все равно умру. Я уже не молод... И все умрут. И ты тоже. Нет никакого бессмертия! Не бывает...

– За-мол-чи! Ты сам дурак! Как можно такое говорить! Как даже думать об этом можно? Как можно вообще жить, зная это, думая об этом каждый день...

– Но ведь живем, солнышко.

***

А в город вдруг пришла весна.

Потеплело сразу после вьюг и морозов, привычно выбеливших всё на двадцать третье февраля. "Февраль - кривые дороги" - повторяли корреспонденты в новостных лентах раз за разом. А вот потепление сразу после праздничных выходных было непривычным и необычным. Старожилы говорили, что такой ранней весны никогда еще не было. И со значением кивали друг другу головами. Мол, неспроста это, ой, неспроста. Слышали, что творится в городе?

Вдруг потекли ручьи, как-то разом покосились и почернели вчера еще высокие сугробы, с каждым днем становясь все ниже и ниже. Поверхность их вылизывалась ветром, становилась гладкой, блестящей на солнце, твердой.

И воздух тоже сразу стал другим. Он стал каким-то синим, густым, влажным, свежим. Ветер туго бил вдоль реки, в лицо любому, вышедшему на набережную, ярко освещенную вечером и ночью. Так же ярко всю ночь были освещены центральные улицы города. Перерасход электроэнергии был не таким уж и большим. Все-таки по темному времени всегда шел "пережог". Правда, день постепенно прибавлялся, а вот расход электроэнергии так и не снижался, а только рос. Но вопрос этот, говорят, был согласован на самом верху.

Говорили о многом. Слухи всегда распространяются быстро. Особенно слухи о плохом. Это какую-то информацию полезную никак бывает не получается довести до населения. Вот что-нибудь нужное, срочное, что-нибудь о выборах, например, о референдуме - никак. А слухи - в момент! И верят именно слухам, а не тому, что написано в газетах.

Правда, в этот раз слухи совпали с огромной статьей в молотовской "молодежке", где энергичным языком рублеными фразами писалось о разных странных случаях с пропажами людей. Приводились примеры, назывались фамилии, назывались места и время таких исчезновений. И вывод делался смешной на первый взгляд. И на второй взгляд - тоже совсем не серьезный. Но как еще объяснить? А логика в рассуждениях присутствовала. Опять же, все знали о Молебке и сумасшедших уфологах, всегда наводнявших город.

Этот номер передавали из рук в руки, как раньше, когда вдруг стало "можно", но все еще не верилось, передавали газетные листки на плохой желтоватой рыхлой бумаге с текстами о политике и истории страны.

– Дашка! Да ты у нас звезда теперь! Вообще теперь учиться-то перестанешь?- остановила ее перед входом в институт (он с недавних пор назывался университетом, но все по-прежнему звали его институтом) староста группы, высокая и крупная Ирина Токарева.

– Чего это?- угрюмо прохрипела сквозь намотанный шарф Дашка. Она просто ненавидела иногда такую погоду, когда не поймешь, что надо одевать. Вот и теперь, погуляв накануне в легкой куртке по солнечной мартовской набережной, сегодня она хрипела и сопливилась на самый настоящий грипп, да вот только без температуры. Правда, говорят, без температуры грипп гораздо страшнее, но кто же даст ей справку-освобождение, раз нет ее, температуры этой?

– Да вот же! Это же ты написала?- Ирина сунула ей в руки развернутую газету.- Вот, внизу и подпись твоя: "наш корр.Дарья Аникина". Весь город гудит, слушай! Ну, ты и завернула тему... Ну, ты сильна, мать... Подпишешь?

Но Дашка уже не слушала, она молча смотрела в газету, где действительно был ее материал... Ее материал? Это она написала? Ого, какой большой подвал получился. Даже не подвал, а почти пол полосы. Она по диагонали, наискосок, пробежалась по тексту - там были какие-то цифры, ссылки, фамилии, какие-то диалоги, которых она никогда не писала и не видела.

– Ир, я приболела что-то... Прикрой, а?- жалобно прогундосила она, не отрывая глаз от заветной подписи внизу "наш корр.".- За мной не заржавеет. Вон, гонорар дадут - проставлюсь.

– Иди уж, звезда нашей журналистики,- рассмеялась староста, похлопав уже отвернувшуюся Дашку пониже спины и как бы придав ей ускорение. Та быстрым шагом, по лужам, через ручьи рванула к трамвайной остановке.

Через двадцать минут она уже влетала в знакомые двери и прыжками поднималась на второй этаж.

– О, Дашка! Аникина! Смотри ребята, "наш корр" идет!- послышалось от курилки, но она только отмахнулась, простучала мокрыми каблуками по коридору и толкнулась в дверь заместителя редактора.

– Петр Николаевич!- зашумела, заблажила Дашка с порога.- Это как же понимать? Кто вам дал право? Это просто некрасиво, в конце концов! Нельзя же так меня подставлять! Я же человек - чего надо мной издеваются! Я требую опровержения!

Петр Николаевич Корнилов, бессменный многолетний заместитель редактора молодежной газеты поднял голову от макета свежего номера, на котором вымерял линейкой размер какой-то фотографии и задумчиво посмотрел на молодую внештатницу.