Кто, если не ты?

Он проводил его к дверям, вручил пропуск, и Клим снова почувствовал в своей руке его потную ладонь.

Шутов?.. Неужели отец? Уже выйдя из кабинета, Клим оглянулся, чтобы проверить сходство. Капитан стоял в конце длинного коридора — маленький, с обвисшими плечами, как будто придавленный невидимой тяжестью. Заметив, что Клим остановился, он бодро помахал ему и улыбнулся какой-то жалкой, вымученной улыбкой.

7

Мишки дома не было.

— Все утро сидел туча тучей, ровно отца родного хоронить собрался, а потом — как сквозь землю...— бушевала тетя Соня.— И где его черти носят, окаянного?

В самом деле, где его черти носят?..

Клим разыскал телефон-автомат на почтамте, в глубине зала, где аккуратный старичок, сидя под табличкой «стол услуг» торговал конвертами и надписывал посылочные ящики. Набирая номер, Клим загляделся на его гладкую лысину, бескровную, с густой сеткой синих прожилок, похожую на контурную карту. Старик платочком стирал с нее липкую испарину:

— Ты мамаша, вникни: есть Ростов-на-Дону, а есть просто Ростов...

Мамаша — на вид его сверстница — горестно уговаривала:

— Да ты уж, отец, постарайся, напиши, чтоб дошло...

Гудки прекратились не сразу. Потом красивый женский голос с ленивой грацией ответил:

— Игоря нет... А кто это спрашивает?

Климу представилось, как Любовь Михайловна, не вставая с кушетки, тянется к телефону — розовые пальчики с лакированными ноготками. Как он не похож, этот голос, на тот, вчерашний: «Чтобы ноги вашей больше...»

— А кто спрашивает?..

Теперь он почувствовал, как на том конце провода ее рука вцепилась в трубку: в голосе послышалась тревога, почти испуг. Чего только не сделает с человеком страх!

— Кто спрашивает?..

Теперь трубку так и корчило от страха.

В нем проснулось злорадство:

— Это Бугров. Не волнуйтесь, Любовь Михайловна, и передайте Игорю: жизнь прекрасна и удивительна!..

Последние слова он проговорил уже в оглохшую трубку. Из нее наперебой неслись тонкие частые гудки. Клим вышел из кабины, осторожно притворив дверцу.

Старичок продолжал рассуждать о Ростове-на-Дону и Ростове просто.

Напротив почтамта, у пивного ларька, толпилась очередь. Сдувая пышные хлопья желтой пены, люди не спеша пили из толстых кружек. Безногий инвалид в пропыленной гимнастерке деловито сгреб из кепки пятаки и подъехал на своей тележке к прилавку. Чистильщик сапог выбивал щеткой веселую дробь, призывно глядя грустными армянскими глазами на прохожих. Девушка в белых туфельках прогуливалась взад-вперед, посматривая то на свои ручные часики, то на циферблат почтовых часов.

Он подумал о Кире. И улицы обезлюдели, город вымер, великая пустота простерлась вокруг.

Он должен ее увидеть. Сейчас же, сию минуту.

Он шел, пересекая улицы посредине — милиционеры в белых перчатках протяжно свистели ему вдогонку. Почему-то именно по воскресным вечерам особенно усердствовала милиция, вгоняя поток, наводнивший улицы, в узкие русла тротуаров. Стены домов стали розовыми и теплыми, багряная заря плавила окна.

«Ты знаешь, сегодня я совершил открытие: жизнь гораздо проще, чем мы представляли, проще и сложнее. Подожди, сейчас я тебе все расскажу...»

Вот ее переулок, ее дом, ее лестница... Как странно провела она рукой по его волосам. Она казалась такой растерянной, раздавленной — и вдруг погладила по голове, как маленького. Это было давно, так гладила его мать, желая утешить и ободрить... А если она не согласится? И скажет, что все это чепуха? Нет-нет, она поймет. Поймет. Ведь это — Кира...

На лестничной площадке три двери. Шестнадцать... Ее квартира — семнадцать. Ящик для писем... Семнадцать — простое число, ни на что не делится, не раскладывается на множители. Ага, звонок... Ну-ка... Все-таки, семнадцать — особенное число. Что-то они

с Мишкой читали про такие числа... Да, теорема Ферма... Кто-то шаркает ногами.

— ...Да? Извините...

Он увидел моржовые усы. Откуда взялись эти усы? Он ждал, подойдет Кира или ее мать — и вдруг — усы... Ах, да, ведь квартира — коммунальная!.,

— Подождите, я спрошу... Кажется, ее нет...

Кажется! Все пропало...

Он кружил возле ее дома. Стоял перед газетной шириной. С неба струились лиловые сумерки; мелкий текст было трудно читать — он скользил только по заголовкам. Он прочел все, что можно было прочесть — вплоть до объявлений жирным шрифтом: «Требуются слесаря, токари, разнорабочие»... Очень хорошо, что требуются. Просто здорово, что требуются. В Англии — пятьсот тысяч безработных, а у нас — требуются...

На этот раз ему открыла женщина. Он уперся глазами в ее огромный живот, на котором фартук выглядел заплаткой:

— Мне надо...— он сорвался: — Где Кира?..

— Их никого нет,— сказала женщина басом.— И не звоните, как на пожар — у нас в квартире больные...

Он присел на низенький подоконник и решил, что не уйдет, даже если придется ждать до утра.

В одном он был уверен совершенно: капитан не солгал, никому из них ничто не угрожает. Кира должна прийти. Где она? Где Игорь? Где Мишка? Надо было зайти к Майе, но теперь поздно. Он примостился на подоконнике поудобнее. Почему в подъездах старых домов такой холод даже летом?.. Великолепно быть токарем. Или слесарем. Они нужны. Они требуются. Нигде не написано: требуются поэты...

Он проснулся — не то от холода, не то от... да, конечно! Ее шаги, быстрые, легкие — раз-два, раз-два, шорк-шорк по ступеням..,

— Кира!

— Это ты?..

Даже в полутьме он заметил, как испуганно вскинулись ее брови.

— Все в порядке, Кира. «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало»...

— Подожди, подожди, какое солнце?

— Обыкновенное солнце!

Он потащил ее вниз, смеясь и пощелкивая зубами. Он совсем продрог на каменном подоконнике. Зато на улице стояла теплынь, воздух расходился густыми волнами. Над городом висела луна, рябая и желтая, как перезревшая дыня. Она казалась ненастоящей. Настоящей была Кира. Она шла рядом, едва не касаясь его плечом, в своем повседневном сереньком платье с узеньким белым воротничком, плотно облегающим шею. В этой тонкой шее было что-то мило-беспомощное, хрупкое, как в зеленом, стебельке ландыша. Он почувствовал себя огромным и сильным.

Кира сказала:

— Тише...— и настороженно огляделась по сторонам.

Ему было трудно говорить тихо. Ему хотелось перелить в нее свою бурную радость — она то и дело прорывалась в громких восклицаниях. Кира слушала молча, даже не слушала, а прислушивалась к тому, что он говорил, и от всей ее напряженной фигуры веяло недоверием и терпеливой скукой.

— Неужели ты не рада?

— Нет, почему же...

И только?

— Но ты помнишь, еще вчера...

— Да, помню.

Ее приглушенный голос звучал жестко.

— И ты...

— Знаешь, не надо об этом,— попросила она.— Кончилось — ну и хорошо. И хватит...

Был вечер, народ хлынул в скверы, в центр,— неосвещенная улочка, по которой они шли, выглядела пустынно, и в душе у Клима тоже стало вдруг сумрачно и пусто. Пусто — хотя она была рядом. Рядом — и где-то далеко-далеко.

Они миновали витрину с газетами — Клим вспомнил про безработицу в Англии. Он сам смутился, услышав свой голос, безжизненный, сухой; но говорил, чтобы хоть чем-нибудь заполнить зиявшую пустоту. И почувствовал облегчение, когда она наконец перебила: