Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
Но тот почему-то не бьет, и Куфальт продолжает грезить и будто во сне говорит, что должен попасть в редакцию, иначе новые подписчики завтра утром не получат свежих газет, а у него впервые всего пять подписчиков…
И, басисто похохатывая, стекольных дел мастер Хардер, Лютьенштрассе, 17, подписывается на паршивую газету, нарушив тем самым свое слово и задолжав своему зятю марку двадцать пять.
— Я это вычту у тебя из приданого, Вилли.
Хильде разрешают проводить его до редакции…
Там Куфальт возбужденно рассказывает о том, что он сделал, и просит господ держать язык за зубами и дать хороший отзыв о нем,
— Печка вам не мешает? Вам не очень жарко от нее?..
Но Куфальт все еще во власти грез, потому что Хильда берет его под руку; пока суть да дело, она решила, что нужно что-нибудь сказать, вот она и говорит:
— Ты такой хороший! Правда, ты понял, почему я тогда плакала?..
И вот часы переданы, а в ювелирном магазине Линзинга куплены кольца. Наступает вечер, приходят родственники, скромно, но с чувством и тактом празднуется помолвка, во время которой тетушка Эмма переглядывается с тетушкой Бертой…
Наконец он отправляется домой, ложится в постель, грезы кончились, он просыпается, плачет: что я наделал!
И все же несмотря на расстройства этот декабрь стал самым счастливым, волшебным месяцем в жизни Вилли Куфальта.
Как-то раз господин Крафт заметил ему:
— Не знаю почему, но в этом году рождественские объявления не дают тех сборов, что прежде. А почему бы вам, Куфальт, не отправиться за объявлениями?
И Куфальт отправляется за объявлениями.
С восьми часов утра он обходит все крупные лавки, универмаги, ювелирные, трикотажные, галантерейные, гастрономические и винные магазины, москательные лавки, предлагая купить шестнадцатую и даже тридцать вторую часть страницы. А три или четыре раза ему удавалось продать страницу целиком, иногда полстраницы, а в субботу он подвел итог с господином Крафтом и получил свои сто восемьдесят, нет, двести марок гонорара. «Ведь вы зарабатываете в два раза больше, чем Фреезе, Куфальт! Не говоря уже обо мне».
Да, Куфальт попал в полосу везения, оказалось, что тюремная жизнь принесла и кое-какую пользу. Там он научился упорству просить и клянчить, отказ не обескураживал его, приставая к вахмистрам с разными пожеланиями, он показал себя испытанным бойцом слова — ему это теперь пригодилось!
Когда он объяснял господину Левандовскому, хозяину маленького универмага в северном предместье, что тот ни в коем случае не должен отстать от конкурентов и что осьмушка страницы просто позор для такого прекрасного магазина, а вот шестая часть или даже четверть страницы могла бы удвоить рождественские доходы…
Когда он бежал дальше, рассматривая каждый фасад, читая каждую вывеску, и неожиданно заявлялся к слепому обивщику стульев, которому продавал шестнадцатую часть страницы, ведь к Рождеству все хотят привести стулья в порядок…
Когда он в пол-одиннадцатого, тяжело дыша, ввалился в типографию и, не обращая внимания на протесты кричащих наборщиков, требовал, чтобы добавили еще три четверти объявлений (и газета все-таки выходила в полпервого)…
Когда он вместе с Крафтом и Фреезе, дрожа от нетерпения, ждал фройляйн Утнемер, приносившую газету конкурентов, набрасывался вместе с ними на страницу объявлений, и Крафт при этом
с упреком замечал: «Они все-таки получили четверть страницы от Хазе, а мы нет!», он резко отвечал: «Заходил сегодня утром, а он мне сказал, что еще не хочет давать объявление, старый дуралей, сегодня после обеда снова пойду к нему, а вот Лене дал объявление только у нас и Вильмс тоже…»Тогда его переполняло чувство силы и веры в себя.
Наконец-то удалось забыть тюрьму. Куфальт на что-то годился, Куфальт что-то умел, и даже проспиртованный упырь Фреезе своими россказнями о холодной Трене не мог вывести его из равновесия…
У него завелись деньги, а когда рождественская суета кончилась, наступил Новый год, а с ним пришел и черед объявлений винных магазинчиков, булочников о выпечке пончиков, хозяев пивных о танцах. В январе началась распродажа: так весь этот долгий хлебный год он провел в трудах праведных.
Когда часы били шесть, он летел домой, надевал новый костюм, брился, а затем — свободный человек — в приподнятом настроении шел по улицам города. У мясника Голденшвейгера покупал ливерные сардельки для тещи, а у табачника десять бразильских сигар для старого Хардера или какую-нибудь игрушку для мальчугана, и все торговцы были с ним чрезвычайно любезны, говоря: «До свидания, господин Куфальт. Благодарю вас, господин Куфальт».
К тестю и теще он никогда не являлся без подарка, и старый Хардер был абсолютно прав, говоря жене, что мир сошел с ума, если такая девушка, как Хильда, которая с кем только не гуляла, выходит замуж за приличного, хорошо зарабатывающего человека, ведь, по сути, это грех и позор и против воли божьей.
А вот зятя своего старый Хардер любил, и целыми вечерами они болтали друг с другом, а женщины тихонько сидели рядом и шили прнданое.
Старый Хардер рассказывал о торговцах, о том, что Куфальту следовало бы поговорить с Томсоном о сахарном диабете, а у Лоренса полюбоваться кактусами в окне, что выходит на улицу.
Он знакомил его с жизнью города, ибо знал все городские скандалы за последние сто лет, заботливо передаваемые из уст в уста. И потому он мог сказать наверняка, отчего у молодых Левенов ребенок родился слабоумным, ведь у дедушки Левена с матерью жены господина Левена, урожденной Шранц…
Да, Куфальт был прекрасным слушателем всех этих намеков и историй, его мозг жадно впитывал и запоминал их, а Хардер нарадоваться не мог на своего зятя. Нет, хоть Хильда и впрямь этого не заслужила, но уж он-то постарается, чтобы в приданом недостатка не было, хотя…
Но что-то смущало старого Хардера. Что-то было не так с этим старательным молодым человеком. В его старой по-житейски умной голове не укладывалось, почему такой человек, как Куфальт, женится именно на девушке с ребенком, которая и красавицей-то не была. Большая любовь? Так ведь нет, и любви-то особой не было!
Он сидел в сумерках, наблюдая, как маленький и большой Вилли играют друг с другом на ковре, как они переворачиваются, хохочут, дурачатся, играют в лошадку: двое детей, двое неразумных шалящих детей. Вдруг мальчик сказал «папа», и Куфальт откликнулся, не отмахнулся, не поморщился — это было против правил, тут что-то было не так.
Ночью старый Хардер часами ворочался в постели, все думал. Ему хотелось встать, пойти в комнату, в ярости стукнуть кулаком по столу, крикнуть: «Черт возьми, скажите же наконец, что с вами!»