Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды

Однако же он этого не делал, а долго лежал, не сомкнув глаз, пока не слышал, как тихо щелкала ручка двери, и оба шли вниз, и хлопала входная дверь. Может, она его действительно отправила домой, а может, нарочно хлопнула дверью, а сама взяла его в маленькую темную комнатку во дворе, где жила с дитем после своего грехопадения. Только ему, старому Хардеру, теперь было все равно, ведь теперь-то она уж будет осторожна, и потом помолвка есть помолвка. Но хуже всего было то, что он был твердо уверен: зять действительно направлялся домой, а не к ней в комнату, и это, по его мнению, было самое ужасное.

Он был прав, она не пускала его к себе в комнату, а если такое случалось, то только для того, чтобы еще раз постоять у детской кроватки, как тогда, в первую ночь, еще раз, держась за руки, взглянуть на ребенка, ее голова покоилась на его плече, картина, похожая на рисованную фотографию, а за окном ночь, и город притих, как притихла жизнь — терпи! Терпи! Сердце тихо бьется, ночь тиха, вздохи, тишина.

— Пойдем, я хочу домой.

— Спокойной ночи, Вилли.

— Спасибо, и тебе спокойной ночи.

Быстрый поцелуй и прогулка домой по пустынным декабрьским улицам, где стекла уличных фонарей дребезжат от ветра. Может, еще три, четыре рюмочки водки за стойкой, чтобы побыстрей, безо всяких мыслей, заснуть.

А на следующее утро снова за объявления, веселая погоня за деньгами, разговоры, уговоры, стояние в лавках, и наконец, снова вечерняя дорога к ней…

Напрасно отец пытался представить себе, о чем они там говорят и чем занимаются в комнате: они не занимались ничем. Как-то раз Хардер спросил дочь, что они так расшумелись, и Хильда объяснила:

— Вилли читал мне стихи.

— Стихи?!! — переспросил Хардер, еще раз удивившись, где это его дочь научилась так бесстыдно и нагло врать.

А Хильда сказала правду, Куфальт действительно декламировал стихи.

Та ветреная ноябрьская ночь с шалашом была далеко в прошлом, о ней нельзя было даже вспомнить, иначе пришлось бы устыдиться. Теперь они сидели рядышком на диване в уютненькой, хорошо натопленной комнате, как настоящие жених и невеста, он рассказывал о своем дне, рассказывал о Фреезе и Крафте, о машинистке Утнемер, гулявшей — сам видел — с новым кавалером. Но вскоре говорить было уже почти не о чем, большую часть он ведь уже успел рассказать своему тестю.

А когда они поговорили о будущей квартире и об обстановке, о двух смежных комнатах с кухней, темы разговоров и вовсе иссякли. Держась за руки, они молча сидели рядом на бархатном диване, он сидел совершенно прямо, уставясь на лампу, а Хильда все склоняла к нему свою голову, желая припасть к его плечу, приласкать его.

Затем он целовал ее раз или два и, успокаивая, говорил: «Да, дорогая. Все идет хорошо, Хильда, я знаю». И думал, о чем бы еще поговорить с ней, а грудь ее была от него так близко, и теперь он мог делать с ней все что хотел, но нет, больше никаких шалостей. Нужно блюсти порядок, нужно зарабатывать деньги, остепениться. Жить честно — ведь ему не хотелось осрамиться перед Хардером, Фреезе и Крафтом. Он облегченно вздохнул, когда она намекнула ему, что все в порядке, ничего не случилось, перед Пасхой они собиралнсь пожениться, а случись что, все принялись бы тыкать пальцами, высчитывать, говорить: «Так вот в чем дело!»

Нет, нет, дело вовсе не в этом!

Она ходила бледная, с темными кругами под глазами, и было ясно: она ничего не понимала.

Однажды у нее вырвалось: «Вилли! Вилли! Почему ты на мне женишься? Только потому, что я тогда больше не пришла? Ты ведь меня совсем не любишь!»

А он успокаивал ее, баюкал в своих объятиях, говоря, что он все делает правильно, и она когда-нибудь все поймет.

А затем они снова сидели молча, лампочка продолжала гореть, и они не знали, о чем говорить. Вот тогда-то он вспомнил о детстве.

Оно вписывалось сюда, в эту по-мещански уютную комнату, в это пристойное поведение до свадьбы. Оно вписывалось в этот кусок его жизни — преступление, суд, тюрьма вычеркивались из биографии, — он снова начинал там, где кончалась нормальная жизнь.

Стихи, да, стихи, но не только они. Иногда они сидели вместе и напевали песню, напевали тихо, чтобы родители не слышали в спальне:

«О просторы, о горы…» «Эннхен из Тарау…» «Кто тебя, прекрасный лес…»

И их лица светлели, ее маленькая ножка в открытой туфельке торопливо отбивала такт, на окнах мирно колыхались белые занавески, а он говорил:

— Теперь дай-ка попробую сам… — и он пел «Беатус илле гомо…» или «Гаудеамус игитур…».

Вернулись годы, проведенные в гимназии, а она во все глаза смотрела на него.

Подошло Рождество, и жених с невестой, как положено, стояли со свечами в руках под елкой, и маленький Вилли играл у их ног игрушечным паровозом, старый Хардер подарил зятю кошелек из телячьей кожи с блестящей монеткой, на которую он три раза плюнул: «Чтобы деньжата у вас не переводились», а фрау Хардер подарила ему кашне.

Хильда не подарила ничего, она лукаво улыбалась, щеки ее рдели, она была очень счастлива, и все выглядело на удивление мирно и складно: и посыпанный сахарной пудрой рождественский пирог, и тушенный в пиве карп, будто на свете не было ни опасностей, ни преступлений, ни нужды, ни тюрем, ни наказаний.

23

И неудивительно, что в эту счастливую пору Куфальт почти не думал о Малютке Эмиле Бруне, честно говоря, он даже избегал его.

Он больше не заглядывал к нему, а когда Брун приходил к Куфальту, того либо не было дома, либо он очень торопился, переодевался и снова исчезал.

Но как-то перед самым Рождеством Брун, сидя в большом обитом плюшем кресле, наблюдал за подобным переодеванием.

Он выглядел меньше ростом и полнее обычного и был чем-то сильно озабочен. «Он из той породы людей, что с горя толстеют», — неожиданно решил Куфальт.

— Правда, что ты гуляешь с Хильдой Хардер?

— Да, Эмиль.

— И ты с ней обручился как положено?

— Да, Эмиль.

— Для блезиру или всерьез?

— Всерьез, Эмиль.

— А малыш?

— Симпатичный малыш, Эмиль, он мне страшно нравится.

— Они знают о тебе?

— Нет, Эмиль.

— Ты им расскажешь?

— Пока не буду, Эмиль.

— Мне ты как-то заливал, что нужно об этом сразу сказать.

— Никогда не знаешь, как получится.

— Значит, все-таки для блезиру!

— Нет, на полном серьезе.

— Почему же ты им тогда не расскажешь?

— Как-нибудь расскажу.

— Когда?

— Скоро.

Куфальт очень тщательно бреется, может быть, поэтому он отвечает так односложно. Но вот он закончил бриться, поправил рубашку, воротничок и галстук, и вот уже он задает вопросы.