Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды

— Прощайте, юные друзья, прощайте.

Через некоторое время из кабинета выходит господин Яух, очень мрачный.

— Вот эта машинка ваша. А та — ваша. Сегодня работы для вас нет. Ознакомьтесь с машинками. Вот вы, вы можете поупражняться с прописной буквой «У». Такой халтуры я еще в жизни не видел! Послушайте. когда я с вами говорю, надо смотреть на меня, а не на машинку! Ясно? А теперь: какой шрифт на этой карточке?

— Машинописный, но размноженный на множительной машине, — отвечает Куфальт, подумав.

— О боже, о господи боже, отец наш небесный! И с такими людьми мне приходится работать! Фиолетовый тут шрифт! Цвет у него фиолетовый или нет?

— Да.

— Ну, слава тебе господи, я уж думал, вы скажете «зеленый».

Яух явно придирается, и кое-кто из сидящих за машинками поднимает голову и препротивно хихикает. Маак оглядывает их и запоминает, кто от работы не отрывался.

А Яух не унимается:

— Вон там стоит ящик. Видите там черный ящик?

— Да.

— В нем лежат ленты для пишущих машинок. Найдите в нем фиолетовую ленту для своей машинки, не зеленую, заметьте себе, уважаемый (да зеленую там вряд ли найдете), а фиолетовую, чтобы точно подходила к цвету печати на этой карточке. Но абсолютно точно! Тот же оттенок. С точностью до одной десятой. Понятно?

— Да.

— Значит, за работу.

Яух уходит, Куфальт и Маак роются в ящике.

— Маак, что значит «с точностью до одной десятой», когда речь идет о краске?

— Понятия не имею. Да, вам здесь не сладко придется. Этот тип невзлюбил вас с первого взгляда. Тем вольготнее будет мне. Возьмите вот эту ленту. Она больше всех подходит к той карточке. Я возьму другую. Ну, а теперь испробуем-ка наши машинки.

4

Да, Куфальту не сладко пришлось. С того дня, когда он вышел за ворота тюрьмы, дела его шли в гору, он кое-чего добился, начал на улице спокойно смотреть людям в глаза, заработок его рос, хоть и медленно, но верно, а тюрьма с ее похабными разговорами осталась где-то позади, далеко позади! Он устроился в жизни на воле — и комната у него есть, и вещи, и нормальный заработок, а тут…

А тут за его стулом стоит настырный прыщавый толстяк и брюзжит, и причитает:

— О боже, боже, чем я перед тобой провинился! По клавишам надо бить с одинаковой силой, тупица! Неужели сами не видите, что «р» у вас темнее, чем «е»? И как вас только земля держит! Нелегкая вас принесла — и как назло именно ко мне!

Куфальт сидит и печатает, будто ничего не слышит, только бледен, как полотно, хмурится и крепко стискивает зубы.

И пока он вот так сидит и печатает, о чем он только не думает… «Можно бы, например, встать и уйти, совсем уйти, на кой ляд они мне все сдались? Денег у меня пока хватит, а там, глядишь, что-нибудь подвернется, да и Бацке можно будет разыскать. Этот парень Енш, что сидит в заднем левом углу, сказал мне: „Если Яух чересчур распояшется, мы его подкараулим и отдубасим как следует“. Он же рассказал, что Яух — нашего поля ягода, тоже сидел, такие всегда самая мразь. Да заткнись же ты, падла, в четверть восьмого я буду дома и, может быть, увижу Лизу Бен, в четверг вечером дверь в кухню была открыта, а она как раз мылась — белая обнаженная спина и белые проворные руки…»

Теперь он и в самом деле ничего не слышит, последнее время у него кружится голова, как только он подумает о какой-нибудь женщине, сердце бьется еле-еле и кажется вот-вот остановится, а вся кровь приливает к причинному месту…

«Надо бы к шлюхе сходить, — думает он. — Спустить пар. А то я что-то заклиниваюсь. Лизы мне так и так не видать…» В эти раздумья врывается и возвращает его к действительности дикий вопль:

— Да вы что — совсем спятили? Таких, как вы, в три шеи гнать! Вон отсюда! Собирайтесь, и чтобы духу вашего тут не было! Как вы пишете слово «господин»?

В самом деле… Куфальт смотрит на типографский текст письма одной лаборатории, рекламирующей какое-то патентованное средство, где Куфальту остается впечатать только адрес и фамилию соответствующего врача…

У него получилось: «Многоуважаемый госпадин Матиес!»

Да, уж не скажешь, что это правильно. То ли, печатая, он так задумался, то ли под градом придирок утратил всякую способность соображать, стал похож на Беербоома и с семисот адресов в день скатывается на триста?..

Куфальт стоит возле машинки совсем потерянный. На дворе лето, по девять часов он сидит и печатает, вечером бродит по улицам среди незнакомых людей, ночи простаивает у открытого окна: не спится, сом, который спасал его пять лет в тюрьме, теперь не спасает, он стал ни на что не способен…

Он стоит и как-то криво улыбается, — еще не решил, как обставить свой уход, ведь и документы надо получить на руки, да и деньги кое-какие причитаются, а так-то он готов…

— Стоит себе и еще ухмыляется! Это надо же написать — «госпадин»! Да я за всю свою жизнь не видал такого! Ну что, пинка вам дать, чтоб убрались подобру-поздорову?!

В этот момент происходит нечто необычайное.

Из угла большой комнаты, где сидят за машинками двадцать человек, вдруг раздается возглас:

— Сука!

Яух мигом оборачивается и, помертвев лицом, глядит в тот угол:

— Что?! Как?! — в полной растерянности бормочет он.

Тут в двух метрах за его спиной кто-то вполголоса произносит:

— Вздрючить шкуродера!

Яух подозрительно смотрит на Маака, но тот, по-видимому, так поглощен вкладыванием нового листа в машинку, что ничего не видит и не слышит.

И прежде, чем Яух успевает на что-то решиться, вновь раздается с другой стороны, нет, с двух, с трех сторон:

— Заткнись, падла! — Шкуру спустим! — Давно не бит, что ли?

К сожалению, только четверо или пятеро из двадцати рискнули поднять голос, не хотят больше терпеть издевательств, их наконец прорвало…

Куфальт сразу приходит в себя, он вдруг осознает, что чуть было не сдался без боя, он делает над собой усилие, рывком бросается к машинке и принимается стучать как одержимый: «Уважаемый господин Матиес…»

А Яух в это время озирается, побагровев до корней волос, губы у него дрожат от бешенства. Но все печатают как ни в чем не бывало, ни звука, кроме трескотни машинок. И Яух вдруг находит выход: мелкими семенящими шажками он направляется в свою комнату. Но на пороге так же внезапно останавливается и бросает:

— Господин Пациг, прошу ко мне!

Пациг, долговязый, нескладный очкарик (наверняка мелкий казнокрад), встает со своего места, боязливо оглядывается и идет в комнату Яуха. Енш шипит ему вслед:

— Если заложишь!.. Гляди, малый!

Пациг растерянно бормочет что-то себе под нос и исчезает за дверью. Выдаст, кто кричал, или не выдаст?

Видимо, не выдал. Потому что ничего не происходит. Они все перепугались, и Яух этот, и его подлипалы. Значит, Куфальт может остаться и работать. Но… Разве это меняет дело?

Ничего не меняется даже от того, что Яух больше не взъедается и не ворчит. Ведь Яух знает своих подчиненных как облупленных и, выставив на улицу пятерых или шестерых, почти наверняка не ошибся бы в выборе, но в этом случае почти наверняка пострадал бы и сам. Попал бы таки в оборот!

Поэтому Яух решает поостеречься. Не издавая ни звука, он по полчаса простаивает за стулом Куфальта и примерно каждые две минуты тычет пальцем в напечатанное: не говоря ни слова, указывает на опечатку. Куфальт вновь стрекочет, — и вновь указательный палец с отвратительными заусенцами и толстым, плоским, желтым от никотина ногтем тычется в текст.