Кто ищет, тот всегда найдёт

Лихо! — внутренне киплю, не отражая пара на спокойном лице. Они выдумали, а я доказывай, что не горбатый, и делаю встречное разумное предложение:

— Раз ты выбрала, так и кропай геологическую часть, а я — технико-экономическую. Лады?

Сарнячка сразу смякла.

— Дрыботий с Антушевичем хотят, чтобы ты всё сделал. — Ага, разгоняю соображалку, хотят проверить, чего я стою, а потом Сарре под зад, а меня в техруки. Понятно, надо им помочь.

— Тогда, — говорю, — окончательно не согласен.

Со злости она вся пошла жёлто-коричневыми щитомордниковыми пятнами, зловеще выставила клычки и шипит:

— Так и передать?

— Так и передай, — неумолим будущий настоящий техрук. — И про отчёт скажи, — наглею заодно, — что мы с тобой договорились: ты сочиняешь про детальные участки, я — про маршрутную съёмку, и Розенбаума нельзя обижать — мужик ночей не досыпает, — хотел добавить, что добирает на работе, но вежливо смолчал, — старается, в конце концов, он тоже начальник отряда и тоже имеет право на отчёт. Согласна? — порыпайся, злорадствую, и ты.

Она опять сжалась.

— Антушевич с Дрыботием настаивают, чтобы ты был основным автором, а я — по маршрутной магниторазведке. — Теперь совсем ясно: меня проверяют.

— Не согласен, — опять стараюсь помочь оценщикам.

— Так и сообщить? — чему-то радуется она.

— Так и сообщи, — насупливаюсь я. На том и разошлись, поделив поровну очки первого раунда, а то, что будет второй, не сомневаюсь.

Успокаиваясь, привёл рабочее место в порядок, приготовил полевые материалы к обработке, а в четыре часа втихую смылся мыться в баню, пока там не скопилась мыльная голытьба. Не идти же к невесте неухоженным, подумает ещё, что подсовываю ей неряху, пора привыкать к воде. Вась-Вась не сказал ни слова, обкорнал побольше, зачесал по-бандитски вперёд и выпроводил, даже не приложившись к моему бутыльку — наверное, тоже начал новую жизнь. Отдохнул в последний раз не вовремя в постельке на всю катушку, часа три с гаком, и, повздыхав, жалея вольна молодца, начал готовиться к наиважнейшему событию в нелёгкой жизни сейчас и, наверное, потом. Перво-наперво прикинем сальдо-бульдо, с каким-таким вступаю в семейный колхоз. Начнём с зарплаты, она у меня — бешеная, если не учитывать вычеты за всё про всё и прибавить невыплаченные премии. Невеста, услышав, пожалуй от радости в обморок грохнется. Пожалею, не скажу, пусть будет моя трудовая семейной тайной, а то заначки не сделаешь. С имуществом — похуже: проигрыватель с пластинками и … всё? Неужели за два трудовых года ничего не нажил? Огляделся — ни-че-го! — шень-ки! Да, брат, вкалываешь как вол, а гол как сокол, и воплощённых в дереве и металле трудов не видать. Ладно, успокаиваю себя, вот получу Ленинскую, и всего накупим: кресло, стеллажи… чёрт! Совсем забыл, что я от премии откажусь для закупки оружия угнетённым трудящимся неразвитых стран для их борьбы за мир. О-хо-хо! Хорошо, что с гардеробом у меня полный ажур, не стыдно невесте показать. Один новый костюм, почти ненадёванный и неглаженый, чего стоит. Ну и что, что один! Было б два, второй бы пылился почём зря. В семье надо экономно жить: всё лишнее на чёрный день откладывать, все женатики так делают. Рубах зато целых две, одна так вообще стильная — ковбойка заношенная, а вторая совсем недавно была белой. Трико есть с пузырями на коленях, не каждый может похвастать. Маек и трусов — не считано и не стирано, мне на год и одной пары хватает, пока не разлезутся. Носков тоже тьма, но целых нет. Что я, виноват, что они такие нежные? Негусто, конечно, но и не пусто, не голый приду. Да если хорошенько покопаться под кроватью и за печкой, ещё что-нибудь ценное найдётся. Простыней у меня… они казённые, как и наволочки, не в счёт, с клеймом фиолетовым, их не утащишь. Полотенца тоже помечены. Можно, конечно, клейма выстричь, а можно и повременить с женитьбой, пока не прибарахлюсь. Поднакопить всякого приданого, тогда и в омут с головой. Идея! Нет, нельзя, профессор силком женит. А-а, да что я разволновался? Скажу невесте, что всё повыбрасывал: и дорогое имущество, и заграничное шмотьё, потому что привык новую жизнь начинать с нуля. В конце концов, не в барахле счастье, а в том, что у неё буду я. На том и прекратил инвентаризацию.

Говорят, женщина любит ушами — говори, говори ей с утра до вечера всякие приятности, она и не заметит, что в доме шаром покати. И ничего просить не будет, если стихи будешь читать. Надо свои охмуряющие тезисы подготовить да и прорепетировать нелишне. Может, рубануть прямо, не лукавя: «Я тебя люблю!» — и Вася! Стоп, стоп, присказка ни к чему, а то подумает, что двое Васей любят, начнёт расспрашивать про второго и первого забудет. Лучше просто: «Я тебя люблю!» И всё, что ли? Нет, пожалуй, этой лапши маловато, надо ещё что-то добавить. Ах, да: «Выходи за меня замуж!» Вот, теперь в тютельку, полный гарнир. Всё, текст готов, осталось заучить как следует. Заодно решил и мимику освоить, встал перед зеркалом и, напыжась, громко, как доклад, произнёс утверждённый текст. Многие толкуют, что от любви глупеют, но такой глупой рожи, что в зеркале, я ещё не видел. От огорчения опять грохнулся на кровать, бормочу скептически: «Я тебя люблю, выходи за меня замуж…» Примитив! Чистая бодяга! Всё равно, что: «Привет, как твоё здоровье?» Вот прадеды наши, те умели объясняться в любви. «Мадам! Я у ваших ног, скажите скорее „Да!“, иначе я прострелю изнемогающее от любви к вам сердце!» Чёрт! Пистолеты всё ещё в Париже… да и Марья ещё не мадама. Тогда так: «Прекрасная Мари! Я у ваших стройных ножек с раскоканным сердцем, и только вы его можете склеить. Скажите в темпе „Да!“, иначе я окочурюсь, и все расходы на похороны лягут на ваши прелестные плечи». Надо будет что-нибудь взять подстелить, когда буду ложиться у её ног. Костюм-то один, ладно, если скажет «да», тогда отчистит, а если от ворот поворот, придётся самому. Может, штаны снять и аккуратно повесить на спинку стула, прежде чем ложиться? О-хо-хо и а-ха-ха! Сколько лишних забот. Пойду с неподготовленным текстом, что-нибудь экспромтом сморожу, за мной не станется. Лишнего, конечно, не брякну, у меня каждое слово взвешено, никаких весов не хватит, зевальник раззявлю — само польётся, не удержишь. Где-то у профессора одеколон был. Ага, вот он, в тумбочке, настоящий — «Тройной». Знаю я себя: разволнуюсь и употею так, что от упоительных запахов мухи сдохнут. Как бы и невесту не отпугнуть. Сейчас для профилактики обильно смочим подмышки, где много шерсти, можно и в другом месте, где она есть, ещё слегка, чуточек, помажем за лопоухами и готов, как огурчик маринованный. Фу, какой отвратный дух! Как после недельного запоя. Помахал фалдами смокинга, избавляясь от излишних миазмов и — в путь, в омут.

В родном хирургическом коридоре порхает какая-то пигалица в белом халате. Еле уловил.

— Сестричка, — окликаю. Поворачивается — и никакая не сестричка, скорее, дочка, и жиденькие косички торчат из-за ушей. — Позови, — прошу, — Машу.

— А она в отгулах, — сообщает, — я её подменяю.

Ну, нет, пугаюсь, мне такой подмены не надо, вызовут ещё на линейку. Отдаю ей пионерский салют и рву когти подобру-поздорову к тётке, ловить неуловимую суженую. Свет в окошках есть, но дверь на запоре. Стучу — бесполезно, грохочу — кто-то идёт, дверь слегка приоткрывается, и в щели видны нос и насторожённые глаза.

— Чего надо?

— Мне бы, — лопочу, — Марью на чуток, минуток на пяток.

— Она здесь больше не живёт, — и дверь так быстро захлопнулась, что нос еле успел убрать.

— А где она живёт? — спрашиваю дверь, но та молчит.

Нет невесты, как в воду канула. Зря только костюм надевал, одеколонился, причёску сделал а ля Лондон-бэби. Пойти, что ли, прошвырнуться по ситям, невест посмотреть и себя показать на танц-толчке? Хожу там, где посветлее, гляжу поверх голов, девки около так и шастают, но ни одна не обратилась пошло: «Я тебя люблю, выходи за меня замуж». Видно, отпугивает их мой байроновский вид, не привыкли к хорошим костюмам с элегантными галстуками и почти новым ботинкам, требующим срочного ремонта, пугаются бабоньки. Смотаться, что ли, в киношку? Всё равно вечер потерян. Как раз давали мою любимую комедь «Волгу-Волгу», которую я видел раз сто. Присмотрю, думаю, какую-нибудь симпатяшку, сяду рядом, а в темноте ей на ушко: «Я вас искал всю жизнь!» — она и обомлеет от радости. Так и сделал. А мымра отворачивается в другую сторону, к соседу, и чуть ли не на весь зал: «Коляня, тут один ищет твоего кулака». Тогда я обомлел, но совсем не от радости, оправдываюсь, что не в ту сторону повернулся, и сматываюсь из кина пока цел. Иду, оглядываясь, чтоб не догнали, и вспоминаю с облегчением: если не везёт, так не везёт, и не рыпайся, и это невезение лучше всего переспать.

Сарнячка умотала жаловаться, и я целый день спокойно и тщательно обрабатывал на чистовую материалы электропрофилирования по Угловому. В обед сбегал в больничку, но там в их отделении никто не знает Марьиного нового адреса, и всё, что узнал, это то, что вроде бы у неё занемогла мать, и дочь собиралась к ней. Вот так: у неё заболела мать, а мне стало легче — нашлась беглянка, можно заказывать марш Мендельсона.

К концу рабочего дня приехал Кравчук, закончивший маршрутные мытарства. Спрашиваю, где Горюн, отвечает, осклабясь, что догоняет с оставшимся барахлом, не поместившимся на машине. Совсем стало фартово! От радости, что все нашлись, решил навести марафет в пенале, а для поддержания духа врубил на полную мощность Первый Чайковского. За взвывами оркестра не сразу и расслышал стук в дверь. Маша?!

— Входи! — ору, нарисовав на морде приятную прощающую улыбку. Входит … Шпац.

— Горюнов не заходил? — спрашивает, оглядывая комнату.

— Пришёл уже? — спрашиваю в свою очередь, стирая дурацкую улыбку.

— Лошади, — отвечает, — стоят неразвьюченные, у Марты повод весь копытами истоптан, а передние ноги порезаны ремнём. Горюнова нигде нет. — У меня и сердце остановилось, стены поплыли, и пришлось сесть на стул.

— Я сейчас! — кричу в ужасе и начинаю торопливо напяливать полевую одежду. — Вы подготовьте пока машину, а я — быстро. — Он, не говоря ни слова, вышел, и я почти следом бегу, чуть не забыв вырубить Чайковского. На ходу уже прихватил спальный мешок. Обычно неторопливый и несговорчивый шофёр, копавшийся в моторе нашей потрёпанной ласточки, услышав, в чём дело, не стал кочевряжиться, что-то подвернул, захлопнул капот и, сев за руль, с одного качка завёл мотор. Я, не мешкая, забрался с мешком в кузов, Шпац подал мощный аккумуляторный фонарь, сам влез в кабину, и мы покатили в мрачную неизвестность.

Далеко ехать не пришлось. Горюн лежал прямо на дороге примерно в двух километрах от въезда в посёлок, лежал на правом боку, вытянув правую руку, в которой, вероятно, удерживал повод, и Марта, прежде чем решилась уйти и увести караван, долго топталась на месте, о чём свидетельствовали многочисленные копытные вмятины, а потом некоторое время тащила хозяина, цепко удерживающего длинный повод, пока ей не удалось вырвать его. На разлохмаченной седине, покрытой грязью и пылью, запеклась крупными сгустками потемневшая кровь. Поставив рядом включённый фонарь, я опустился на колени и приложился ухом к груди. Там было тихо. Потрогал запачканные ладони — холодные. Приподнял склонённую к груди голову, кое-как дрожащими руками стёр поданной шофёром тряпкой грязь и кровь и увидел на левом виске дырочку, из которой, освобождённая от пробки, засочилась кровь. На другой стороне головы такая же дырочка обнаружилась за ухом.

— Его убили! — взвыл, теряя самообладание. — Гады!! Кто? Убью!!!

Нагнувшийся рядом Шпацерман умело прикрыл смотрящие на нас с недоумением глаза. Шофёр с грохотом открыл задний борт.

— Давай, лезь, — приказывает начальник, — примешь у нас.

Со второй попытки, шатаясь на ослабевших подгибающихся ногах, соскальзывая с колеса, мешком перевалился через борт в кузов, расстелил пригодившийся мешок у кабины, и мы втроём с трудом уложили тяжёлое тело. Борт закрыли, все уселись по местам, и катафалк отправился в обратный скорбный путь. Сидя прямо на полу кузова и придерживая голову профессора, я неудержимо и неутешно плакал, и мыслей никаких не было.

Встретил нас Хитров, очевидно, предупреждённый начальником. Лошади были развьючены и поставлены в конюшню. Вдвоём со Шпацерманом мы занесли Горюна в Красный Уголок и уложили на длинный стол президиума.

— Я останусь здесь, — говорю, хватаясь за стул.

— Не выдумывай! — прикрикнул начальник. — Иди домой, опомнись, — и силой выставил меня за дверь, а её запер на ключ.

Лёжа на спине, никак не мог ни на чём сосредоточиться — одна мысль метрономом забивала все: этого не может быть, я сплю… Если бы! Не знаю, сколько времени провёл в прострации, только в дверь вдруг настойчиво застучали и открыли, не дожидаясь разрешения. Вошли двое в одинаковых серых кепках, одинаковых чёрных плащах с поясами и чёрных отглаженных брюках.