Кто косит травы по ночам

В коляске обитало милейшее существо – ее одиннадцатимесячный сынуля Алеша, который слишком радовался жизни, чтоб легко и просто уснуть днем на свежем дачном воздухе и дать наконец отдохнуть от себя еще не приспособившейся ко всем радостям материнства Надежде.

Коляска стояла спокойно, не колыхалась, не раскачивалась. Это был явный шанс.

Сосна так благодатно, по-средиземноморски пахла хвоей, кузнечики так усердно и самозабвенно пилили в зеленой траве, что, казалось, за забором их подмосковного дачного участка солидно катает туда-сюда лазурные волны, простираясь до самого горизонта, Атлантический океан, а не суетливо шебуршится отощавшая от июльского зноя речушка Десна.

Впрочем, даже и океан не отвлек бы молодую мать от самого главного.

– Сейчас увижу, что спит, и рухну. Увижу, что спит, и рухну, – с нарастающей надеждой повторяла она про себя, глядя на убедительно неподвижную коляску.

Неподалеку уже ждали раскладушечка, накрытая синей льняной простыней, и увлекательный детективчик (может, хоть полчаса почитаю спокойно).

Леха был хорошим человеком. Не разочаровал. Лежал на спине, раскинув загорелые ручки и ножки. И, как порядочный, спал вовсю. Надя накрыла ручки-ножки сына марлечкой (от комаров) и быстро, на цыпочках поскакала к вожделенному месту отдыха.

Свершилось! Рухнула-таки! Но сон не шел, и читать расхотелось. Как всегда, когда получаешь что-то слишком долгожданное (деньги, славу, возможность отдохнуть наконец), полученное тут же перестает радовать и возникает стремление к новым рубежам, прямо как в сказке Пушкина о Золотой Рыбке.

Надя лежа принялась рассматривать себя и сокрушаться об ушедших красоте и молодости. Для более объективной оценки произошедших в ней печальных перемен следовало бы сходить в дом за зеркалом, но было слишком жарко, чтобы по своей воле рассекать этот знойный июльский воздух, а звать мужнину сестру Машку, ленивое шестнадцатилетнее создание, распростершееся в шезлонге на самом солнцепеке, она, естественно, боялась: днем Леха спал чутко.

Таким образом, рассмотреть хорошенько можно было только ноги. Эх, да что там рассматривать – жуть какая-то! Обкусанные комарами, расчесанные и, хоть и свои, родные, привычные, но как-то не к лучшему изменившиеся. Толстые, что ли, стали? В общем, не такие какие-то, как прежде.

Она посмотрела на высокий дачный балкон и представила, что разглядывает себя оттуда, сверху. В цветовом отношении – классно. Сначала – сочно-зеленая трава, на ней – ярко-синий прямоугольник простыни, на прямоугольнике она, Надежда, в солнечно-желтых трусах своего мужа и его же клетчатой рубашке, у которой она просто ножницами обрезала рукава, чтобы тело лучше дышало. Цвета-то все сочетались и радовали, но подраспустилась она здесь порядком. Даже волосами не занимается, перевязала наспех шнурком от Лешенькиной пинетки, и весь уход.

– Хороша я, хороша, да плохо одета, – по-частушечному пожаловалась самой себе Надя.

Она помнила себя – тонкую, напряженную, как затаившийся хищник, и не находила этих прежних, привычных черт – ни во внешнем облике, ни в собственной душе. Теперь всюду были мягкость и теплая бархатность. Все прежние, девичьи, вещи прекрасно на нее налезали, но они словно были с чужого плеча, не подходили к ее новому облику. И так жаль было прощаться с собой прежней, и неизвестно, чего еще можно ждать от себя новой. В сердце, как в подростковые четырнадцать, поселилась сосущая тревога: «Какая я? Что я могу? Полюбят меня такую? А вдруг? Вдруг – больше никто и никогда?»

Сквозь тяжкие свои раздумья услышала она невнятные звуки речи у далекой калитки.

«К соседям гости приехали, – позавидовала она. – Всегда у них люди, веселье. А мы тут одни. В ссылке. Как Пушкин в Михайловском».

Раньше, когда в школе рассказывали про ссылку Пушкина и надо было ему сочувствовать, Надя все никак не могла понять, в чем, собственно, состояло наказание любимого поэта. Ну, обиделся на тебя царь и, смотри ты, не повесил, не застрелил, не (даже!) в тюрьму посадил, а просто сказал: «Ну и Пушкин, ну и сукин сын, как написал-то, негодник, забористо! И это про меня, про самодержца! Да еще после того, как он столько лет в садах лицея, мной же для них, баловников, созданного, беззаботно процветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал! Глаза б мои на него не глядели после этого!» Конечно, мера наказания дерзкого стихотворца ребенку конца двадцатого века, знакомому с жестокостями восточного тирана, пришедшего на смену русским царям, казалась забавной.

Теперь-то она поняла, как плохо человеку, когда его насильственно выдирают из привычной среды.

Между тем звуки речи за забором не умолкали, а становились все настойчивее, четче.

– Нюся, открой! – вдруг разобрала Надя.

Нюся – было детское ее имя, она сама себя так нарекла в младенчестве. Так ее по-прежнему дома звала бабушка. Андрей пользовался этим именем жены крайне редко – или в минуты особой нежности наедине, или когда перед другими эту нежность демонстрировал.

Надя рванулась к калитке, удивляясь столь раннему возвращению мужа.

– Ключи дачные в пиджаке в кабинете оставил, в машине только вспомнил, – виновато объяснил он, целуя Надину щеку. – Как ребенок? Не разбудил? Спит? И смотри, кого я тебе привез!

В калитку, вслед за Андреем, входил их свадебный свидетель, Андрюхин однокурсник, которого они не видели почти два года: жил он в Штатах, «делал аспирантуру», как говорили теперь на чужеземный манер.

– Ну, хай, так сказать, – обрадовалась Надя. Они обнялись.

– Какая ты стала… хорошая, – удивился Пашка.

– В смысле – толстая? – горько поинтересовалась Надя.

– В смысле – красивая, – с честной американской улыбкой уверил Пашка.

Они смотрели друг на друга, словно в первый раз. Увидели что-то, что прежде не замечали. Секундная пауза, никто ничего и не понял.

Пашка посторонился, пропуская еще одну гостью.

– Вот, познакомься, это твоя тезка, тоже Надя.

Потому-то, наверное, Андрей и кричал ей «Нюся», чтоб не было лишних совпадений.

Девушки протянули друг другу руки. Вновь прибывшая Надя сделала легкий книксен. Она была совершенно фантастическим созданием – что-то среднее между прекрасной космической пришелицей и совершенным биороботом: высокая, необыкновенно тонкая, с длинной шеей и маленькой гордой головкой. Держалась она удивительно прямо и шла по дорожке к дому, ступая по-балетному, носочками врозь.

– Надя – балерина. Заслуженная артистка уже, – хвастанул Паша.

На соседнем участке залаяла собака. Коляска под сосной закачалась, за ее бортом появилась улыбающаяся Лехина мордаха.

– Мама, ава ав! – четко доложил ребенок присутствующим.

– Надо же! Все говорит! Классный какой! – восхитился свидетель начала их супружеского счастья.

Надя с Андреем были тогда первыми из его друзей, у кого появился наследник. К этому тоже надо было как-то привыкнуть.

– Ну, все, поспал! – отчаянно огорчилась Надя, летя на огромной скорости к разбуженному сыну. Тот уже встал на четвереньки и пытался вылезти на свободу. Еле успела подхватить.

Алешка прильнул к матери всем тепленьким маленьким тельцем и сразу принялся ей что-то рассказывать, может, про свой сон.

– А мама папа татя ля-а! А бука бу-у-у! – сообщал он с совершенно мальчишескими интонациями, хитро зажмуривая глазки на солнышке.

За это время к компании присоединилась любопытствующая Машка. Она в то лето приехала погостить в семью брата из своей далекой провинции и жадно впитывала в себя все увиденное и услышанное.

– Какие на вас красивые шортики, – сказала Надя-балерина.