Кто соблазнит малых сих...

Дим-Димыч рычал и ронял вспененные брызги слюны на ковёр.

– - Прощай,-- я накинул куртку на плечи,-- Хэппи-энд. Все умерли.

От ближайшего проспекта меня отделяло пять минут хода. И когда я повернул за угол, то увидел первого свидетеля падения Эквиски. Мужчина чуть за сорок, с залысиной и первыми седеющими волосами, одетый едва по погоде -- в осенний плащ, завёрнутый вокруг спортивного костюма. На его ногах были коричневые кожаные тапки. В руках он держал зажжённую свечу, около которой свисала обёрнутая несколько раз бечева с ключом.

– - Прости, Катенька, прости... прости... прости, Катенька...-- шептал он, прикрывая дрожащее пламя от осеннего ветра.

Следующим встречным оказался парень, старшеклассник или студент, и опять в его руках были свеча и ключ с витиеватой бороздой, оставленной промышленным лазером. Он шёл молча, только его бледные, вытянувшиеся в тонкую линию губы дрожали.

Чуть позади шагала дородная домохозяйка. Она несла декоративную витую свечу и крохотный ключик -- не то от почтового ящика, не то от шкатулки. Она молилась, заверяя небеса, что ни домовой, ни пущевик не тронут её. Но в глазах её гнездился испуг и она несла свою свечу, охраняя её пухлой ладошкой, словно в трепещущем язычке пламени заключалась её жизнь.

Холодный воздух первых дней декабря проник сквозь мою одежду. Я знал, чему были посвящены эти ключи и свечи.

То была наша горькая шутка. Что-то, чего не должно было случиться никогда. Прощальное пасхальное яйцо от разработчиков.

А потом я поднял взгляд в глубину проспекта. И воздух вокруг меня остыл до отметки абсолютного нуля.

Их были сотни, выходящих из переулков и переходов, со свечами в руках, с ключами на цепочках и верёвочках, всех возрастов и полов.

Небо провисшее на крышах высоток источало снег и белые хлопья неторопливо кружили в безветрии.

Растерянные патрульные пытались добиться от раций ответа на свои вопросы, но им отвечала статика и такие же непонимающие запросы в пустоту.

Я почему-то знал, что Ольга стоит у окна, успокаивая разревевшегося младенца, шепчет навязшую на губах колыбельную, твердит, что всё будет хорошо, и сама не верит ни единому своему слову.

Вадим курит на балконе, в руках его телефон, на экране -- фотография. Его собственный аналог свечи. Я не знаю, кто на этой фотографии. Я знаю, что это "она". Он обжигает пальцы и лёгкие, просит прощения и, впервые за прошедшие годы знает, что прощён.

Дим-Димыч пытается освободиться. Он планирует побег. Он обречён.

Я провожаю взглядом дрожащие огоньки и бледные лица. Я пуст внутри и прозрачен для тварного мира, ветер и снег проходят меня насквозь.

В какой-то момент я понимаю, что мир вокруг меня наполнен диковинной какофонией -- звонят десятки телефонов в карманах проходящих мимо людей, но никто не берёт трубку, страшась открыть свою свечу случайному порыву ветра, не в силах проронить ни слова.

Увлечённый потоком, я следую за ними, лишённый огневого талисмана, невидимый для толпы.

Мы выходим к мосту -- и вдоль перил люди стоят плечом к плечу. Цепочка расползается по закованной в бетонные блоки набережной. Они выливают в воду расплавленный воск.

Бесформенные островки плывут по чёрной воде, отражающей искажённые огни вечернего города. Объединённые общей горечью, они цепляются друг за друга, но течение разделяет их и, вращаясь они растворяются во мраке и нет мостов, способных объединить их.

Свечи гаснут, люди уходят, но на их место становятся новые и новые, и воск течёт.

Вдруг я понимаю, что это происходит в каждом городе, в каждом поселении до которого дотянулась Эквиска. Я понимаю, что это происходит в моём собственном доме, я достаю телефон, но его экран мёртв -- я оставил аккумулятор в доме Дим-Димыча.

Опустевшее небо снежит.

Боги и пророки растворяются в цифровом небытии. Гальванизированные покойники навсегда возвращаются к своим пристанищам. Снег ложится на людские следы и капли воска.

Где-то там, далеко, за линией горизонта, холодный, неизбежный, неотвратимый катится по планете новый день. Он страшит меня и радует. Я свободен и пуст, впервые за долгие годы. Я иду, не разбирая дороги. Полоумная собачонка, вырвавшись из скорбной толпы, заливаясь лаем, путается в моих ногах.

И в непоколебимой уверенности, которая свойственна лишь мертвецам и дуракам, я знаю: куда бы мы ни шли -- мне с ней по пути.