Кто тебя предал?

 — Воду открыли! Идите, старший лейтенант, попейте, а я подежурю...

 Спустя несколько часов в подземелье шумно гудели примусы. На них подогревалась в ведрах и банках вода для раненых.

 Когда Голуб вернулся с вели. Бойко торжественно и деловито протянул ему, как бесценный дар, консервную банку, полную воды. Голуб, утомленный блужданиями по городу, жадно выпил воду. Капли воды стекали ему на грудь, на брезентовые шаровары, заправленные в простые рабочие сапоги.

 — Знатная вода! — похвалил Голуб.— Молодцы хлопцы, что ее добыли. Теперь мы заживем. Харчей в достатке, огонь есть, вода тоже, чего еще человеку надо? Однако следует пробурить воду еще в другом месте.

 — А хлопцы и пошли в последний отсек,— сказал бригадиру Бойко.— Там труба еще ниже проходит. Веселее дело пойдет.

 Из подземного зала, где расположили на соломе раненых, донеслась тихая мелодия. Это Эмиль Леже пел песенку о своем сыне. Слушали его раненые, слушал капитан Журженко, осторожно массируя больную ногу — она все больше ныла от сырости подземелья.

Громко взял последний аккорд Эмиль Леже, перевер-л на лету банджо и протянул ее с поклоном Иванне:

 — Прошу, пани!

 — Да я не умею, спасибо,— застеснялась Иванна.

 — Умеет, умеет,— выдала подругу Цимбалистая. 

 — Спойте, Иванна,— попросил Журженко,— песня лучше всяких лекарств, а петь вы умеете. Я однажды подслушал в Тулиголовах, как вы пели возле церкви.

 — Я веселых песен не знаю,— отнекивалась Ставни-чая.— Ну да ладно, спою вам вот эту.— И, настроив банджо, похожую на гитарку, Иванна запела:

Бувай здоров, коханий мій, Мені пора в дорогу. Осиплються квітки всіх мрій. Без тебе, молодого.

 Капитан с грустью смотрел на Иванну. Почувствовав его пристальный взгляд, она сбилась было, но потом, вспомнив нужные слова, продолжала:

І в глибину твоїх очей Я більше вже не гляну, Далеко від твоїх грудей На чужині зів'яну...

 — Хорошая песня! — мечтательно сказал Журженко, когда Иванна возвратила французу банджо и кончила петь.

 — Песня эта .хорошая, а вот какими шляхами мы выберемся отсюда? — проронил Зубарь.

 — Нам бы только раны зализать, дорогой,— успокоил его Журженко,—а тогда такой компот устроим немцам, держись!

 — А товарища Садаклия все нет в нет — с тревогой сказал Банелин.— Не стряслось ли с ним чего? Хотя постойте, кто-то, кажется, пришел!

 Он встал и пошел к выходу. Через минуту вернулся вместе с Садаклием, одетым в штатский костюм. В серой фетровой шляпе, надвинутой на глаза, его трудно было узнать,

 — На похоронах задержался,— сказал Садаклий.— Пришлось поплакать немного!

 — Кого хоронили? — спросил Журженко.

 — Тех полицаев, что подорвались на подарках Панаса Степановича в подвале на улице Богуславского.

 — Правда, Тимофей Романович? — спросил Голуб.

 — Один на месте «угас» — сотник полиции Зенон Вер-хола. А двое в больнице богу душу отдали. Катабасов, катабасов пришло отпевать их на Лычаковское кладбище — туча! Как воронье слетелось. На одного убитого по четыре попа, не меньше. Сам архиепископ речь говорил.

 — Архиепископ? — удивился Банелин. Голуб посмотрел на него умными, с хитринкой глазами и сказал:

 — Ты, наверное, Банелин, на своем веку там, в Сибиря, еще ни одного живого архиепископа не видел. А я-то их здесь насмотрелся.— Голуб показал пальцем на потолок подземелья: — Там вместе с архиепископом Иосифом Слипым митрополиту помогают управлять попами несколько епископов: Иван Бучко, Никита Будка, Николай Чарнецкий, в Перемышле — Иосифат Коцыловский и Григорий Лакота, в Станиславе — Григорий Хомышин и Иван Лятишевский...

 — Ого, сколько их! — протянул Банелин.

 — Сила! Черная, страшная сила,— сказал Садаклий.— Высший начсостав, подручные митрополита. Для них убитые полицаи — большая потеря.

 — Недаром наша пословица говорит: «Полицай стреляет, а бог пули носит»,— сказал Голуб.

 — Как же они объясняли эту потерю? — спросил Журженко.

 — Как объясняли? — сказал Садаклий.— Говорили: погибли самые лучшие, самые отважные от рук жидов и коммунистов. Так, впрочем, было написано на венке митрополита. Повсюду по городу объявления расклеены — «гончие листы»: кто укажет, где беглецы скрываются, сразу на руку получает пять литров водки, продукты разные и двадцать тысяч марок наличными...

 — Дорого нас оценили! — засмеялся Банелин.

«РОТА ПРИСЯГИ»

 Митрополит Шептицкий, принимавший в розовой гостиной, залитой солнечным светом, штурмбанфюрера Дитца, и не подозревал, конечно, что в это же самое время внизу его гостеприимством пользуются совсем другие люди.

 Хозяин и Дитц расположились у резного столика с инкрустациями, на котором высилась оплетенная соломкой бутылка французского коньяка «мартель» и в маленьких чашечках дымился черный кофе.

 — События эти меня очень огорчили, господин Дитц,— играя коньячной рюмкой, говорил Шептицкий.— Наши цели едины — вы это прекрасно знаете. Стоило ли ночным вторжением полиции в женский монастырь вызывать в народе волнение? Не проще ли было прежде всего сообщить мне об этом?

 — Действия поручика Каблака не были предварительно согласованы со мной,— сухо заметил Дитц.

 — Вот видите! — оживился митрополит.— А девушка испугалась и убежала. Кому охота попадать в руки полиции? Я убежден, что она ни в чем не виновата. Она моя крестница...

 — Мне горько разочаровывать вашу эксцеленцию,— учтиво сказал Дитц,— но в интересах дела я вынужден сделать это.— Он раскрыл бумажник и протянул митрополиту обручальное кольцо.— Скажите, вам оно знакомо? 

 Шептицкий повертел кольцо в руках, прочел знакомую у.надпись на его внутренней стороне и сказал с удивлением:

 — Знакомо, знакомо. Даже очень. Но каким образом оно попало к вам?.

 «Вот здесь-то и наступил самый решительный момент в моей жизни,— писал в своей тетради Ставничий.— Мне приказано было явиться в капитул немедленно. Я никак не мог связать этот вызов в консисторию с судьбой дочери. Мне даже казалось вначале, что митрополит настолько благосклонен к моей особе и несчастью, которое постигло мою церковь в первый час войны, что захотел перевести меня из Тулиголов во Львов и сделать членом капитула».