Кто-то внутри 2

Женщина поставила перед нами два широких стакана, налила в каждый буквально на два пальца коричневой жидкости из бутылки с отсутствующей этикеткой. Мне даже не пришлось специально принюхиваться, чтобы определить, что этот «бурбон» был обычной сивухой и гнали ее, скорее всего, в соседнем сарае.

На вкус это тоже была та еще гадость, но по организму сразу же стало разливаться тепло, и я решил, что и такой «бурбон» имеет право на жизнь.

— Не посоветуете какую-нибудь приличную гостиницу неподалеку? — спросил Женя.

— Нет.

— А так? — спросил он, выкладывая на дерево стойки еще одну банкноту того же номинала.

— Сам найдешь, — сказала барменша и отправилась в другой конец стойки.

— Знаменитое канадское гостеприимство, — пробормотал Женя.

Тлен, безысходность и недружелюбие местных жителей. Еще полгода назад я принял бы эту атмосферу на ура, ибо и сам испытывал нечто похожее, но теперь, когда передо мной появилась достойная цель и возможность, пусть и призрачная, этой цели достигнуть, я жаждал действия.

Мы взяли свой порции бурбона и сели за столик, чтобы в тишине и спокойствии обсудить наши дальнейшие действия.

— Прошлый раз тут было повеселее, — сказал Женя. — Не в этом баре, а вообще в городе.

— Кризисы имеют обыкновение усугубляться, — сказал я.

— Но какого черта? Мы-то тут причем? Почему она даже рукой в сторону гостиницы махнуть не могла?

— Ее тоже можно понять, — сказал я. — Вокруг война, разруха и дефицит мужчин, а тут в бар заходят двое молодых людей вполне активного возраста и интересуются адресом приличного отеля, а не ближайшего призывного пункта.

— Мы же иностранцы, — сказал Женя.

— И почему это нас как-то оправдывает?

С таким отношением местных понятно, почему империя и Ван Хенг не могут посылать сюда в качестве агентов своих симбов. Если аборигены по отношению к нам настроены просто не особенно дружелюбно, любых азиатов они будут вообще на куски рвать.

И если я и утрирую, то совсем чуть-чуть.

Один из стариков поднялся со своего места и, надсадно кряхтя, подвинул свой стул к нашему столику.

— Меня зовут Клод, — сообщил он. — А вас как зовут, молодые люди?

— Франсуа.

— Жан.

— Не сердитесь на Мадлен, — сказал Клод. — Сердце у нее золотое, но сегодня один из плохих дней. Ее сын на фронте и от него нет вестей уже несколько недель, а после вчерашних новостей, сами понимаете…

— Мы только сегодня прибыли из Европы, — сказал Женя. — Буквально час назад спустились на берег, так что ничего про вчерашние новости не знаем.

— Затишье кончилось, — поведал нам Клод. — Узкоглазые поперли на нас широким фронтом. Расчистили дороги, подтащили артиллерию… Наши пока держатся, но… Сами понимаете. Если вы добровольцы, то сейчас самое то откликнуться на призыв. А если нет, то вы прибыли сюда в очень неподходящее время. Кстати, а зачем вы здесь?

— Чтобы сражаться, — сказал я. — Просто хотелось некоторое время осмотреться, снова почувствовать твердую землю под ногами.

— Последнее время добровольцы у нас нечастые гости, — сказал Клод. — Говорят, что на Аляске их поток не ослабевает, но здесь… Атлантика стала слишком опасна. На каком судне вы прибыли?

— На «Гамзе», — сказал Женя. Эту информацию было несложно проверить, так что врать и утаивать смысла не было.

— Значит, старина Юсуф все еще ходит в рейсы? — усмехнулся Клод. — Надо будет навестить его, пока он снова не вышел в море.

— Вы знакомы?

— Я работаю в порту уже больше тридцати лет, — сообщил Клод. — Раньше к нам приходило много кораблей, а сейчас только считанные единицы решаются на такой переход, и половина из них до пункта назначения не добирается. Чертовы узкоглазые, чертова война…

А может быть, просто не стоило сидеть и наблюдать, как империя захватывает Европу, полагаясь на то, что океан встанет на пути цинтов непреодолимой преградой? Может быть, стоило вмешаться, когда нынешний враг напал на СССР? Может быть, стоило хоть что-то сделать, когда цинты захватывали Азию?

Но вслух, разумеется, я ничего говорить не стал. Не Клод несет ответственность за политику государства. Точнее, не один только Клод.

Двери бара открылись, и к нам присоединился еще один человек весьма колоритного вида. Он был высок и худощав, носил длинный, почти до самой земли, темно-коричневый кожаный плащ, кожаные штаны и прочные армейские ботинки с высокой шнуровкой. Его длинные черные волосы были собраны в конский хвост, который торчал из-под черной шляпы.

Он подошел к барной стойке, и несмотря на то, что он тоже был призывного возраста и не на фронте, Мадлен улыбнулась ему.

— Двойной бурбон, — попросил он низким зычным голосом.

— Конечно, брат Пит, — она тут же налила ему в стакан втрое больше, чем до этого нам, и не стала просить денег вперед.

Он взгромоздился на табурет, тяжело облокотился на стойку и принялся цедить бурбон мелкими глотками, словно это было не дрянное местное пойло, а настоящий французский коньяк.

— Так что насчет гостиницы? — спросил Женя у пожилого Клода.

— В припортовых кварталах осталось не так уж много гостиниц, — сказал Клод. — Какие-то разбомбили во время последнего налета, какие-то просто закрылись. Не так уж много путешественников сходит на берег в Галифаксе, а моряки предпочитают ночевать на кораблях.

— Почему? — спросил Женя.

— Из-за рекрутеров, — объяснил Клод. — Это днем они вежливо здороваются и проверяют документы, ночью у них разговор короткий, мешок на голову и в фургон. Ты и очухаться не успеешь, как обнаружишь, что сидишь в окопе, в руках у тебя автомат, а с фланга на тебя прут узкоглазые, которым вообще все равно, какое у тебя гражданство.

— Я думал, фронт держится на добровольцах, — сказал Женя.

— Фронт держится на честном слове, — сказал Клод. — А добровольцы тут все, только не все об этом знают.

Брат Пит сидел на табурете, глядя прямо перед собой. Я допил свой бурбон, перевел дыхание и попросил у Жени пять долларов. Тот нехотя снова полез в свой бумажник.

Я хлопнул купюрой о доску стойки и попросил повторить. Мадлен достала новый стакан, снова налила мне жидкости едва ли на два пальца, и я вернулся за столик.

— Гостиница есть на соседней улице, — сообщил мне Женя.

— Отлично, — сказал я. — Иди и сними нам номер. Там и встретимся. Предупреди, что я буду позже.