Кто увидел ветер

– Кто это - и зачем тебе к нему?

– Один знакомый художник. Затем, что меня пригласили.

– Ты в последнее время все заводишь новые знакомства! Прибьешься к одной компании, потом переходишь в другую.

Кен знал, что замечание справедливо, но ничего не мог поделать. Он в последние годы общался с той или иной компанией - у них с Мариан давно был разный круг знакомых, - покуда не напивался, не устраивал скандал, после чего проникался к этому окружению неприязнью, злился, чувствовал себя лишним. Тогда он менял компанию, и окружение с каждой переменой делалось все ненадежнее, квартиры - более убогими, выпивка - дешевле. Теперь он рад был идти куда бы ни позвали, к чужим, где чей-нибудь голос, может статься, укажет ему путь и неумеренные возлияния подарят взвинченным нервам обманчивое успокоенье.

– Кен, почему ты не обратишься к врачу? Я больше так не могу.

– А в чем дело?

– Ты знаешь.
– Он чувствовал, как она напряжена, скована на своем сиденье.
– Неужели тебе обязательно идти еще куда-то? Ты что, не видишь, что губишь себя? Зачем тебе понадобилось опираться на этот парапет там, на террасе? Разве тебе не ясно, что ты - болен? Едем домой.

Ее слова вызывали в нем тревогу, но о том, чтобы поехать сейчас домой с Мариан, он и подумать не мог. У него было предчувствие, что, окажись они вдвоем в квартире, может стрястись что-то ужасное, нервы кричали ему об этом, предостерегая от неведомой беды.

Раньше, бывало, после такой вечеринки с коктейлями приятно было вернуться вместе домой, посудачить мирно за рюмкой о прошедшем вечере, обследовать холодильник и лечь спать, надежно укрывшись от внешнего мира. Но как-то раз по возвращении с такого вечера что-то произошло - он отключился и не помнил, что говорил и делал, и не хотел вспоминать; остались только разбитая пишущая машинка, проблески чего-то постыдного в сознании, от чего он инстинктивно отгораживался, - и память о ее испуганных глазах. Мариан бросила пить и уговаривала его вступить в группу анонимных алкоголиков. На одну их встречу он пошел вместе с ней и даже пять дней, следуя ее примеру, не притрагивался к спиртному, покуда ужас той беспамятной ночи не отступил чуть-чуть. После, когда пить приходилось в одиночку, его бесило ее молоко и нескончаемые чашки кофе, а ее - то, что он продолжает пить. В создании этой напряженной обстановки был неким образом, считал он, повинен психиатр; он допускал даже, что Мариан загипнотизирована. Так или иначе, их вечера были теперь испорчены, томительны. Сейчас, чувствуя, как неподвижно и прямо она сидит в машине, он потянулся поцеловать ее, как бывало, когда они ехали с вечеринки домой. Но ее тело оставалось таким же скованным в его объятии.

– Киска, давай пусть будет как прежде. Поедем домой, клюкнем, потихонечку поболтаем о том, как прошел вечер. Ты ведь это любила! Любила тихо посидеть вдвоем и пропустить по маленькой. Составь мне компанию и расслабься, как когда-то. Хочешь, никуда я больше не пойду. Пожалуйста, киска. Никакая ты не алкоголичка. А я, оттого что ты не пьешь, чувствую себя распоследним пьянчугой - неестественно себя чувствую. И я не алкоголик, а уж ты подавно.

– Налью тебе тарелку супа, и отправляйся спать.
– Но в ее голосе звучала безнадежность, а Кену послышалось в нем самодовольство. Она сказала еще: - Я так старалась сохранить наш брак, помочь тебе. Но это все равно что вытаскивать кого-то, стоя на болоте. Столько всего за этим пьянством, и я так устала:

– Я только на минутку загляну туда - пойдем со мной.

– Я больше не могу.

Такси остановилось, и Мариан заплатила водителю. Вылезая из машины, спросила:

– У тебя хватит денег доехать - если тебе вообще надо ехать?

– Естественно.

Джим Джонсон жил на дальнем конце Вест-сайда, в пуэрториканском районе. На краю тротуара стояли открытые помойные баки, ветер гнал по заснеженной мостовой бумажный мусор. Машина остановилась, но Кен до такой степени забылся, что водителю понадобилось окликнуть его. Он посмотрел на счетчик и открыл кошелек - в нем не оказалось ни единой бумажки, только пятьдесят центов, и этого было недостаточно.

– У меня кончились деньги, вот осталось пятьдесят центов, - сказал Кен, отдавая таксисту монеты.

– Что будем делать?

Таксист оглянулся на него.

– Ничего, просто выходите. Что можно сделать.

Кен вышел.

– Пятнадцати центов не хватает, и ничего на чай - виноват:

– Надо было взять деньги у дамы.

Сборище происходило на верхнем этаже без лифта, в квартире без особых удобств, сложные запахи стряпни застоялись на каждой площадке. В комнате было тесно, холодно, на газовой плите голубыми язычками горели конфорки, духовку открыли для тепла. Мебели, помимо дивана-кровати, практически не было, и гости, в основном, сидели на полу. Холсты были расставлены вдоль стены, картина на мольберте изображала лиловую свалку под двумя зелеными солнцами. Кен сел на пол рядом с розовощеким молодым человеком в коричневой кожаной куртке.

– Как-то всегда отрадно сидеть в мастерской у художника. Художники не знают проблем, которые стоят перед писателем. Кто слышал, чтобы у художника застопорилась работа? У них есть чем занять себя - грунтовать холст, отмывать кисти и так далее. Другое дело - пустая страница. Художнику, в отличие от многих писателей, не грозит опасность стать неврастеником.

– Не знаю, - сказал молодой человек.
– Разве Ван Гог не отрезал себе ухо?

– И все же запах краски, цвет, физическая активность благотворно влияют на нервы. Это вам не пустая страница в тишине вашей комнаты. Художник может насвистывать за работой, может даже разговаривать с людьми.

– Я как-то знал художника, который убил свою жену.

Кену предложили ромовый пунш и херес, он взял херес с металлическим привкусом, словно в нем вымачивали медяки.

– Вы художник?

– Нет, - сказал молодой человек.
– Писатель - то есть, вернее, пишу.

– Как ваша фамилия?

– Она вам ничего не скажет. Я еще не опубликовал свою книгу.
– Он запнулся.
– В "Прямой речи" - есть такой тонкий журнал - у меня выходил рассказ, может быть слышали?

– Давно пишете?

– Восемь: десять лет. Часть времени, понятно, должен работать на стороне, зарабатывать на еду и жилье.

– И какая это работа?

– Всякая. Один раз проработал год в морге. Платили замечательно, и часов пять в день оставалось на себя. Но к концу года почувствовал, что дело от этого страдает. Когда трупы кругом: Словом, ушел жарить сосиски на Кони-Айленде. Теперь служу ночным портье в зачуханной гостиничке, на самом дне. Зато могу до вечера работать дома, а по ночам обдумывать книгу, и потом богатая возможность наблюдать людские типы. Материал, так сказать, для будущих рассказов.

– А с чего вы решили, что вы писатель?

Воодушевление на лице молодого человека погасло, он прижал пальцы к пылающей щеке и когда отнял их, остались белые следы.

– Потому что просто знаю. Я столько работал и верю в свой талант. Конечно, - продолжал он, помолчав, - один рассказ в журнальчике за целых десять лет не назовешь блистательным началом. Но вспомните, с каким трудом каждый писатель пробивает себе дорогу - пусть даже он великий гений. Времени и упорства мне не занимать, и, когда мой последний роман появится в печати, талант найдет свое признание.

Нескрываемый пыл молодого человека вызывал у Кена неприязнь, напоминая нечто, давно утраченное им самим .

– Талант, - проговорил он едко.
– Скромный талантик мощностью в один рассказ - коварнейшая штука, не дай бог. Работай и работай, надейся, верь, пока не ухлопаешь всю молодость, - видали мы такое. Скромный талант - это наказанье господне.

– Откуда вам известно, что у меня скромный талант - а вдруг большой, почем вы знаете? Не знаете - вы же ни одного слова не читали из того, что я написал!
– возмущенно сказал молодой человек.