Кто закажет реквием

Да, это был он, мужчина неопределенного возраста (на вид вроде бы сорок с небольшим, но что-то подсказывало, что на самом деле он старше), широкоплечий, крупнокостный, но подтянутый, даже поджарый. В нем прослеживалась тенденция к отощанию, усыханию вследствие возраста. Слегка тронутые сединой виски, очень гладко зачесанные назад волосы с большими залысинами над лбом, блестящим и выпуклым, складки сбоку от уголков губ. Он ни разу не взглянул на Эвелину так, как смотрит мужчина на женщину, когда мысленно раздевает ее или даже овладевает ею. Даже если некоторые и отводят взгляд и старательно маскируют его полнейшей незаинтересованностью, это все равно заметно. Эвелина в любом случае такие взгляды замечала — даже у весьма древних старичков. Но с ним — незнакомец даже не представился — случай особый.

Да, он осмотрел ее — даже не как барышник осматривает лошадь (это литературное сравнение первым пришло ей в голову, хотя она этих самых барышников в глаза не видела и уж тем более не знала, как они осматривают лошадей), а как землекоп осматривает лопату или хозяйка — нож для шинкования капусты в магазине хозтоваров. Орудие — вот какое назначение он определил ей, Эвелина это только сейчас отчетливо поняла, когда отперла задвижки и открыла дверь.

— Вы уже готовы? — вместо приветствия спросил он. — Нет, пожалуй, не совсем готовы.

И словно предугадав вопросы, которые она собралась задать, гость сказал:

— Произошла неприятность, которую вряд ли кто мог предвидеть. Просто трагическое стечение обстоятельств, вы это понимаете? Никто не виноват, вы в том числе. Но сейчас в ваших интересах побыстрее покинуть этот город — где у вас, насколько мне известно, нет ни ближайших родственников, ни особо близких друзей — а еще лучше и эту страну хотя бы на время.

— В моих интересах?— спросила она не без доли иронии.

— И в моих тоже, — тон его был просто деловитым, без тени озабоченности. — Вот ваш загранпаспорт. Да-да, ваш — Красниковской Эвелины Людвиговны. Вас не в честь Эвелины Ганской назвали, с которой Бальзак венчался в костеле в Бердичеве? — он едва заметно улыбнулся. — Нет, конечно. Вот ваш билет на поезд до Москвы. Только купе. Не потому, что не было СВ. Просто так вы будете привлекать меньше внимания. Постороннего внимания. До Москвы за вами проследят, так что можете чувствовать себя в полной безопасности. Поторопитесь, — напомнил он. — А это вот вторая половина оговоренной суммы — пять тысяч.

Еще через четверть часа незнакомец отвез ее на вокзал, проводил в купе. Со стороны могло показаться, что это профессор консерватории отправляет самую способную свою ученицу на престижный конкурс исполнителей в столицу. Впрочем, как исполнительница она оказалась ученицей довольно способной.

* * *

К вечеру того же дня в городскую прокуратуру нагрянула группа товарищей. Группа предъявила удостоверения работников Генпрокуратуры Российской Федерации. Группа очень интересовалась обстоятельствами смерти Лобанова А. В., по документам — коммерческого директора «Стинвеста».

Днем в гостиницу несколько раз звонили из Москвы, интересовались сначала, где Лобанов, потом — как случилось так, что он уже никогда не сможет в Москву выехать, точнее, вылететь...

Группа товарищей заявила, что у Лобанова с собой был атташе-кейс с очень важными документами. После беглого ознакомления с протоколом осмотра места происшествия выяснилось, что вышеуказанный атташе-кейс отсутствует.

Все закрутилось явно быстрее, чем утром. В прокуратуру была доставлена дежурный администратор «Интуриста», которая вдруг отчетливо вспомнила, что Лобанов, получив ключи от номера и направляясь к лифту, нес в руке «чемоданчик такой небольшой, плоский, ну, «дипломат» приятного красного цвета». Уж очень цвет ей запомнился, да и кожа добротная, хорошая, богатый был чемоданчик.

Они были очень настойчивы, столичные служители щита и меча, до такой степени настойчивы, что администратор вспомнила еще и женщину, которая якобы направлялась к лифту вместе с Лобановым. Врать администратор не очень умела, то есть, ей не удавалось вранье таким серьезным людям, какими являлись визитеры из Москвы. Эта сорокапятилетняя тертая баба отчетливо сознавала, какая сила стоит за ними, поэтому ее оставили обычные наглость и самоуверенность, и врала она на редкость неубедительно, бездарно, хотя и очень старалась. Она чувствовала, что если скажет всю правду, выведет на Эвелину, а еще хуже — на того человека, который подсказал ей, что заезжему гостю в силу его привычек нужна очень «чистая, культурная женщина», то ей несдобровать. Ее отпустили, записав показания про женщину, сопровождавшую Лобанова к лифту, но администраторша чувствовала — ни капли не поверили, теперь затаскают.

Тут же был устроен разнос старшему инспектору уголовного розыска Корнееву, старшему следователю районной прокуратуры Кравцову, а судмедэксперта Милешкина столичные эмиссары вообще рекомендовали «гнать в три шеи» в присутствии последнего.

2

Дмитрий Горецкий назвал свое частное юридическое бюро «Лекс», то есть, в переводе с латыни «Закон». Горецкий посчитал, что если и его фирма получит очередное тысяче- или десятитысячпервое

название «Фемида», то умные люди будут вправе считать его пошляком. А если не слишком умные люди путают «Лекс» с «Алексом» (таких, кстати, оказалось очень много), то уж это их личное дело.

Горецкий начал служить закону или тому, что под этим словом подразумевалось, в должности следователя городской прокуратуры. Он дослужился даже до должности старшего следователя, но потом перешел на другую сторону баррикады — начал карьеру адвоката. Здесь он проработал намного дольше и добился гораздо более заметных успехов. За последние десять лет не было ни единого случая, чтобы Горецкий участвовал в деле по назначению. Нет, он всегда только приглашался, в соответствии с УПК, «самим обвиняемым, его законным представителем, родственниками или лицами по поручению или по просьбе обвиняемого.»

Конечно же, его очень просили, и родственники, и другие лица, он был просто нарасхват. Особенно в делах, связанных с хозяйственными преступлениями — на последних Горецкий, если воспринимать буквально избитую поговорку, съел слона, а не собаку.

Люди, так или иначе связанные по работе с хранением и распределением материальных ценностей, находили Горецкого сами, без участия вышеупомянутых родственников и других лиц, едва лишь замечали легкий сквознячок, дующий в их сторону, либо крошечное полупрозрачное облачко на горизонте, не дожидаясь, пока качнется буря. Директора крупных заводов, управляющие орсами, заведующие базами, завхозы НИИ, работники потребительской кооперации, даже врачи, попавшиеся на выдаче «липовых» больничных листов — все они ощущали участие Горецкого (оплачиваемое участие) и могли рассчитывать на самую квалифицированную юридическую помощь.

Как одичавшая собака является для человека куда более опасным хищником, чем дикий волк, ибо очень хорошо успела изучить психологию двуногого животного, так и Горецкий, знавший методы и способы собирания доказательств, сразу видел дыры, трещины и штопку «на живую нитку» в делах своих клиентов. Бэхаэсэсники были ничем не лучше следователей прокуратуры, они были хуже их. Поэтому и разрушить дело, состряпанное борцом с расхитителями социалистической собственности, было легче.

Занимаясь защитой крупных хозяйственников, Горецкий глубоко изучил структуру финансирования, поставок материалов, сырья, систему сбыта и другие вещи, без знания которых просто невозможно было противостоять настырным прокурорам, как и норовящим вместо халатности или превышения служебных полномочий «пришить» его клиентам умышленное хищение в особо крупных размерах. И он еще раз повторил — теперь уже куда более осмысленно — перефразированное им же изречение классика марксизма-ленинизма: «Социализм — это бардак.» Воровство, которым занимались его подопечные, было в большинстве случаев настолько примитивным и бездарным, что не поймать их мог только ленивый. Борцы с расхищением социалистической собственности не были особенно ленивы, потому что хотели кушать, по той же причине они передавали дело в суд далеко не на каждого своего подопечного, а только на тех, кто вовремя не поделился украденным или же был достаточно мелкой рыбешкой, с которой, существуй она на свободе, не удастся много «наварить».