Кубатура яйца

Мы сидели в «Субмарине», допивая по третьей чашечке кофе, и Кейвин был успокоен сиюминутной сытостью, в общем не самым характерным из студенческих ощущений. Он раскрыл папку и раскладывал передо мной фотографии своих модельерш-сокурсниц. Это были снимки, рекламирующие шарфы: длинные полосы красивой ткани казались невесомыми, они парили в воздухе, едва прикасаясь к телам девушек. Шарфы жили своей, независимой ни от кого жизнью, и мой собеседник гордился, что это он, студент Кейвин Ваверс, оживил их. Мотоциклисты в разноцветных марсианских шеломах пролетали мимо кафе. Модельерши казались частью странного, почти ирреального мира мотоциклистов, в котором выключен звук, и шарфы растворялись в дымовых шлейфах «судзуки» с никелированными баками. (Кстати, «бак» на бытовом американском языке — это «доллар», а бензобак на том языке называется «танк»; что касается танков, то они мимо нас не ездили, но за двести пятьдесят тысяч долларов, уходящих на покупку одного стандартного «леопарда» с пушками и всем, что ему полагается, весь курс Кейвина можно было бы учить бесплатно целый год. И даже дольше. И еще остались бы деньги, чтобы купить всем курсовым отличникам в качестве поощрения по автомобилю, а неуспевающих студентов какое-то время кормить яичницей в «Субмарине». Такой вот поток ассоциаций.)

Мы беседовали о танках, учебниках, стихах и технике фотографической съемки — официантки нас не обижали, «Субмарина» становилась кафе. Впрочем, часы посетительского пика еще не настали, и именно поэтому официантки не проявляли направленной агрессивности. Они расслабленно стояли в углу, словно ковбои на ранчо, отпустившие мустангов на зеленые сочные лужайки и получившие время для отдыха. Кейвин Ваверс тоже чуть-чуть смахивал на ковбоя с рекламы, и в его манерах было что-то ковбойско-фермерское. Стиль поведения, едва ли не самый распространенный в стране.

Кстати, нет ничего необычного в том, что студент (он) и профессор университета, пусть даже временный, (я) вдвоем пришли в «Субмарину». Все это в порядке вещей, так же как приглашение профессорами студентов на домашние коктейль-парти (и наоборот; мне очень много раз приходилось бывать на студенческих вечеринках, где на равных веселились профессора). Одежный демократизм выглядит как массовый отказ от круглогодичных пиджачных пар (вместо них бьют все рекорды популярности «лезер-сьюты» — нечто вроде усовершенствованных толстовок). Когда два человека встречаются и с радостным воплем хлопают друг друга по спинам, восклицая: «Хелло, Джим!», «Хелло, Джэк!» — это не говорит ровным счетом ни о чем. Ни о давности знакомства, ни об отношениях, ни о должностях обнимающихся людей. Из всех известных мне способов приветствия первый момент общения двух людей в Америке больше всего напоминает ритуальные объятия на тбилисском вокзале, после которых оказывается, что ты жарко перецеловался с людьми, пришедшими встречать не тебя. Ковбойские тычки в грудь и фамильярное похлопывание по заднему карману не означают в Америке ни того, что вы с собеседником стоите на одной социальной ступеньке, ни того, что вы с ним друзья до гроба. Просто так принято.

Существуют также привычки, которые мне совсем не по душе. Американцы, например, сплошь и рядом вкушают пищу, не обнажая голов, есть даже некий особый шик в том, чтобы сесть у стойки в шляпе, сползшей на брови. Кейвин Ваверс выковыривал из зубов остатки индюшиного сэндвича и делал это, по-моему, своей оранжевой шариковой ручкой — ничего постыдного в этом не было, считается, что можно. Многие разговаривают с дамой, не вынимая рук из карманов. И так далее. Порой все это образует манеры картинно-вульгарные, но не без игривости; если надо, все мои американские приятели умеют вести себя как на приеме у королевы, великолепно зная подробности «европейского этикета». Мы, скажем, с Кейвином были надежно разделены; панибратство наше оставалось сугубо внешним, и он (младший) обязан был ощущать это каждый клеткой своего тела до тех пор, пока мы не сравняемся. Американское панибратство очень поверхностно, а в нашем с Кейвином случае — как в десятках миллионов других — оно было деловым, ничего не обозначающим. Просто так принято. Сидели мы со студентом Кейвином Ваверсом в «Субмарине», а вокруг нас происходила очень своеобразная чужая жизнь. Настало время вставать из-за стола. Мы улыбнулись друг другу, и я расплатился. Кейвин спросил разрешения пофотографировать меня; он закатит мне за это такой же бал с яичницей…

Чужая жизнь струится по своим правилам, — ничего странного, это как после лапты попытаться понять бейсбол — и похожая игра, да не та. А я ведь люблю приезжать в чужие страны, особенно интересен момент первого прикосновения к незнакомому бытию и первые моменты познания…

Попытаться понять. Утомиться от попыток, но попытаться понять, ибо в этом один из главных принципов человеческой жизни на белом свете — попытаться понять. Приходить в чужой дом доброжелательно и неназойливо, пытаясь понять. «Ну ладно, — говорил я себе, — вглядывайся. Да, Америка — иной мир, и его просто надо попытаться понять…»

На кафедре славистики Канзасского университета, где я читал лекции, один профессор заявил, что не желает со мной встречаться. Он не приходил на мои вечера и занятия, прятался у себя в кабинетике, увидев меня в другом конце коридора. На кафедре недоуменно пожимали плечами, особенно после того, как я попытался выяснить: что же за человек этот профессор, откуда такая злость? Может быть, какой-нибудь беглый бывший мой землячок или еще кто-нибудь из тех, кому советская власть прищемила хвост? Оказалось, ничего подобного, просто дурак. Обыкновенный молодой дурак англо-саксонского происхождения, родившийся и выросший в США, никогда не бывавший в Советском Союзе, но считающий, что встреча с «человеком оттуда» угрожает моральному здоровью и его, и остальной части нации. Впрочем, мыслительная ограниченность не зависит ни от географической широты, ни от возраста; многие студенты в Канзасе мыслят куда политичнее и глубже иных университетских профессоров.

…И Кейвин Ваверс, и все другие студенты, с которыми мне довелось разговаривать об их будущем, высчитывали свои перспективы в денежных единицах, — деньги регулировали отношения.

Можно назвать это любовью к бизнесу, можно фантазировать о курице, не только несущей, но и высиживающей золотые яйца; деньги делают деньги (бедность делает бедность). Человеческие достоинства и недостатки размножаются подчас простым делением, как амебы. В делах американцы неутомимы; ни один из моих североамериканских знакомых не хочет удовлетворяться достигнутым: игра по-крупному вросла в сознание, в историю и в душу народа. Сюда ведь не ехали наследные принцы и князья с гербами на золотых каретах; кроме негров, почти все прибыли сюда добровольно — лесорубы, механики, проститутки, солдаты, религиозные сектанты и хлеборобы, не нашедшие себе места на остальных континентах планеты. Практически каждый американец в третьем, четвертом, редко более отдаленном поколении — наследник европейских сорвиголов и бедняков, возмечтавших о деньгах без счета и еде до отвала. Я упрощаю очень сложный процесс и делаю это умышленно: в Америке уже выросли собственные философы, жулики, святые, изобретатели, негодяи — полный комплект, вполне собственные, ничуть не европейские. Еще Энгельс видел это, когда писал почти девяносто лет назад: «…Это именно и любопытно в Америке, что наряду с самым новым и самым революционным там преспокойно продолжает прозябать самое допотопное и устаревшее». Иногда Америка весела, иногда становится нудной, иногда же похожа на мальчика, увиденного мной в аэропорту Мемфиса, штат Теннесси. Маленький негритенок нес пять апельсинов; плоды не помещались в его ручках, и то один, то другой выпадал из объятий. Мальчик наклонялся, подымал и в это же время ронял еще один апельсин. Я захотел помочь и взял апельсин с пола, но собственник золотого плода с воем так ринулся ко мне забирать свое сокровище, что растерял все остальные апельсины…

Здесь свои правила всех игр и собственные знаменитые игроки. Их сортируют вскоре после рождения — по интеллектуальным индексам, родительским связям, школам, университетам, а затем они врастают в толпу и большинство должно пробиться сквозь нее самостоятельно, каждый до поры до времени проталкивается в одиночку. Недавно я прочел в одном из американских еженедельников, как дети дипломатов США, учившиеся по нескольку лет в московских школах, жаловались, что им не легко дома — их приучали к коллективизму, а это ведь для них словно потеря боксером защитного рефлекса. Куда уж: позанимавшись в танцклассе, трудно выступать в личном первенстве по дзю-до. А выступать надобно. Не раз и не два знакомые американцы без особого сожаления говорили о том, что тот или другой наш общий знакомый проиграл — лишился должности, работы, денег, — лишился чего-нибудь жизненно важного. Это значило, что некто более энергичный, ловкий и, возможно, более одаренный занял освободившееся место. Здесь жалеют редко и неохотно, а «лузеров» — терпящих жизненные катастрофы — не жалеют вовсе. Погибающего с голодухи, может быть, накормят в Армии спасения, в каком-нибудь благотворительном фонде могут дать немного одежды и денег. Но человек, униженно протянувший руку за помощью, мгновенно теряет в общественной стоимости: он сдался, выбыл.

В Лос-Анджелесе я смотрел по телевидению репортаж о первом утре после президентских выборов — Джеральд Форд уходил из Белого дома, где он узнал ночью результаты голосования. Репортеры подглядели, как из боковой двери один за другим выскальзывают музыканты, подняв воротники плащей: президент пригласил их поиграть на балу по случаю своей победы, а бал пришлось отменить. Последним, прячась за тумбу своего инструмента, вышел контрабасист. Люди, вместе с которыми я смотрел передачу, накануне голосовали за Форда и не делали секрета из этого. Но голосовали они вчера. «Ну и президент был у нас», — заметила женщина, грустно покачав головой. «Никуда не годный, — согласился с ней муж. — Яйцо-болтун…» Это не считается беспринципностью — всего лишь нормальная реакция на «лузера»; кроме того, победитель прав, и да здравствует победитель!

Стоп! Я снова отвлекаюсь. С чего мы сегодня начали? Ну конечно же «ab ovo» — «с яйца».

Телевизор прекратил разговоры о президентских выборах, тоже утратив интерес к проигравшему, и на экране — внезапно, вспышкой — появился молчаливый человек с гибкими пальцами фокусника из варьете. В пальцах он держал желтоватое куриное яйцо со светло-коричневыми крапинками. Сосредоточенный человек покатал яйцо между ладонями, заполнившими телеэкран, и воткнул его в странного вида приспособление. У человека было всего двадцать секунд, потому что время телевизионной рекламы строго лимитируется, и вот за эти-то двадцать секунд он изготовил яйцо кубической формы и предложил его нам. Сосредоточенный человек перечислил множество преимуществ, коими обладают яйца кубической формы, если на минуту отстраниться от достоинств, так сказать, государственного масштаба, то все равно для нас должно было стать бесспорным, что кубические яйца легче впишутся в современный интерьер, а вареные ни за что не скатятся со стола. Вот так. Изобрел машинку некий Стен Паргман из Лос-Анджелеса, и раз ее рекламируют по телевидению, значит, выпуск машинки окупается и вещь эта чрезвычайно полезна. Кстати, яйцо может выглядеть необычно не только снаружи: в каталоге рождественских подарков на 1977 год числится белая пятнадцатидолларовая машина размером с электрическую кофемолку — машина умеет смешивать желток с белком, не нарушая целости скорлупы. Машинку можно выписать по почте — номер ее по каталогу 902 528. Кубатура яйца…

Колумб, открывший Америку в новые времена, не смог назвать ее своим именем, но зато «колумбово яйцо» запечатлелось в истории. Великий мореплаватель утолил заботы сановника, пожелавшего увидеть куриное яйцо стоящим вертикально. Генуэзец сделал все вполне по-американски: просто надбил яйцо с тупого конца и поставил его перпендикулярно столу. Случилось это в XV столетии на обеде у кардинала Мендозы. Так открыватель Америки обрел «яичную легенду».

Видите, как все точно. Известны имена изобретателей и героев. В качестве рекордного достижения зарегистрировано даже то, что некий Дуглас Л. Барч в ресторане города Мобил, штат Алабама, в начале мая 1975 года слопал за сто тридцать секунд тридцать два яйца всмятку; очень этим прославился Дуглас Л. Барч.