Кубок метелей
Шрифт:
Вот бледно-изваянный гигант, как мраморный рокоборец, укрывая на груди пришельца безбородое лицо, схватил его руками, стараясь оборвать в клокочущее время бассейна.
Но это только казалось.
Светозаров упал на мрамор бассейна, окунул лицо свое в струи, проливая перлы слез и обливаясь перлами, а старый мистик, костенея бесстрастно, воздел свои очи в небеса.
Но казалось, что он пролился бородою в бассейн, изошел белой пеной каскада, потому что полковник был один.
Тогда красная сутулая горка разорвала зеленую завесу
Она метала в полковника очковые глаза, и со стекол брызнули в него тысячи солнечных игол.
Светозаров ей говорил: «Опять волнуетесь, матушка. Ничего – это прощался со мной известный мистик, покидающий наши края, чтобы уехать в монастырь».
Как большой одуванчик, взлетевший над старушкой, колко бритым лицом он прижался к руке матери, снежным фонтаном волос над носом ее провеял, словно туманный лик безбородого гения времени в ореоле серебряных листьев.
Из-под смеженных ресниц головы, упавшей на мраморные перила, уставились слезой овлажненные изумруды, и из бассейна он же лукавым страхом себе подмигивал.
Его белый халат пролился на бассейн мраморными складками, и весь он казался статуйным гением, изваянным у бассейна.
На бледно-мраморном очертании изломанный сук пурпуровых роз качался и пылал яркими пятнами.
Так сидел изваянный гений, испещренный пятнами крови, хрустальным очертанием. Из бассейна, где словно канул строгий пришелец, взревел кто-то пенный, и его струистая борода развевалась в небо водяным дымом.
У его ног плясала яркая сеть солнца, как большой золотой леопард.
Воздушный леопард кидался лапами на грудь венчанному гению, но он не повертывал головы к золотому зверю, замурлыкавшему ветром.
Гремите, гремите, хрустали водяные, гремите, все гремите громче – хрустальным зонтом заплясавшие хрустали!
Зацветающий ветер
Над многоствольной рощей встал сноп благоносных светов и улетел в бирюзу.
Пал на березки: лег под березками в одну лучистую сеть.
Березки качнулись: и все пропало.
Ты, березка, – зеленая солнечная сеть.
Бросила в ветер вершину: солнце попалось.
И золотые рыбки запрыгали у корней.
Ты, солнце, – клубок парчовых ниток.
Встало: стали разматывать – и парчовая желтизна сквозной паутиной опутала луга и леса.
«Здравствуй, здравствуй.
«Это я прилетел вздохнуть о воскресении, потому что все воскреснем, потому что все увидимся там».
Открыла глаза.
В сверкающую щель ставни рвалась светозарная струйка и ложилась на стене бледно-странным, узорным пятном.
Слышался глубокий вздох, который давно начался и не мог кончиться.
Это шумели деревья.
Это был день большого ветра.
И сиреневые кусты, охваченные ветром, утишали грусть и точно все спрашивали о чем-то.
И она, охваченная ветром, раздвигала кусты и точно рвалась куда-то.
И сиреневые кусты, охваченные ветром, отмахивались от невидимых
объятий и поцелуев.Ходила в саду, усмиренная – неподвижная.
Она ходила в кружевной шляпе, точно солнце в белопенных облачках.
Замирала, осыпанная солнечными колосьями – звонко певшими струнами.
Обрывала, осыпанная цветами, солнечные колосья – звонко певшие струны.
Замирала, осыпанная оборванными звуками – солнцем и воспоминаниями.
Бирюзовым шлейфом, озеру подобным, точно рвалась из времени, и руками точно отмахивалась от дней.
Довольно.
Скоро он заблестит – прилетит.
Губы ее пирно-сладкие засохли, шептали призывно, как ветерок.
Пора, – потому что он прилетит и в нем угаснет время.
Пора, – потому что воздух сквозной, как арфа с натянутыми золотыми струнами.
Пора, – потому что он проведет руками по солнечным струнам и споет ей свою лебединую песнь.
Нежданно пух, точно снег, у ее ног мелькал, взлетал.
К нему она тянулась, к нему.
Потому что он скажет ей слово, и совьется золотое время.
Так шумели деревья.
Такой был день большого ветра.
Так блаженно взмывалась взором в пространство, где тающее облако точно отмахивалось от пролетов медового ветра, удивленно лепивших его, и точно дышало пухом в бирюзу.
Там кто-то милый, милый звал его, как и в детские годы, куда-то:
«Здравствуй, здравствуй.
«Это над тобой я вздохну о воскресении, потому что все воскреснем и увидимся там».
И его она удивленно точно спрашивала о чем-то.
Солнце!..
Везде оно, солнце. Золотое солнце. Милое солнце. Солнце-кольцо.
Солнце!
Скорей струны света протяни, златовейные струны, солнце, везде натяни!
Вот парчовой желтизной, как сквозной паутиной, коснись, как фатой, пролети над морем деревьев.
Золотой фазан, коснись своими червонными перьями!
Напои светом утренним!
Скоро солнце иссякнет и опустится на запад.
Так, сгорая, прейдет, образ мира сего.
И надвинется незакатное, бессрочное. Скажет:
«Пора и мне в этот старый мир».
Солнце, солнце, это ты сетью качнешься под березками, потому что ты утонешь и отсветы пролетят.
Это твои золотые рыбки из березовой сети, блистая, прольются в океан.
Адам Петрович гулял, задумчивый, легколетный от восторга, как птица.
Бирюзовое озеро, словно порфира царевны, словно легкосафирный сон о ней, волновалось у ног, то чернея, то золотея.
И на нем бежали белопенные гребни.
Точно на волны бросили серебряного лебедя с распластанными крыльями, и вот он плыл к горизонту.
За ним тянулась цепочка из серебра.
Стрекозы неслись… Хрустальные крылья тонули в небе.
В светоловных сетях воды билось солнце, точно пойманный улов рыбы.
А она бродила в пространствах, то белея, то вспыхивая о нем.