Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов
Шрифт:
Это первый интересный момент. Но есть и второй. Он заключается в том, что споры о путях развития страны, о либеральном пути либо ином, как и сам интерес к этому вопросу, — явление верхушечное. Это волнует элиту, интеллигенцию, нас с вами. Большинству же народа это неинтересно. И поэтому для того, чтобы эта идея завладела хотя бы 10–15 % масс, нужно сначала обучить учителей, которые потом объяснят народу, что необходимо либо инновациями заниматься, либо к традициям вернуться.
Всем этим должны заниматься элиты. Но они же, элиты, создают миф о народе. Элита — это вообще очень своеобразная публика. У нее всегда дуалистическая концепция мира. Позиция элиты — это всегда позиция советского редактора на киностудии, который
Игорь Клямкин: Я так понимаю, что вы после дальних странствий возвращаетесь на родину…
Денис Драгунский:
Правильно понимаете. Так вот, элиты у нас все очень западнические — уже по факту их жизненного навыка. Но при этом они твердо убеждены, что народу нужны какие-то «корневые первоосновы бытия», т. е., называя вещи своими именами, бедность и бесправие.
Я не видел ни одного представителя правящей элиты, который жил бы в поселке городского типа, который ходил бы, простите меня, в позавчерашних отечественных носках. Зато я знал одного представителя элиты, который сказал, что сменил Zegna на Hugo Boss, потому что Zegna, негодяй этакий, не выпускает носков, вы представляете себе? А он, крупный руководитель, не может себе позволить такого «быдлячества» — носить костюм и носки от разных фирм.
Не хочу говорить пустых слов. Я не знаю, что такое Запад как таковой и что такое Запад как историософский концепт. Но я знаю точно: если человек любит жить на Западе, держит деньги на Западе, потребляет западные товары, читает западные книжки, смотрит западные фильмы, детей отправляет учиться на Запад, то называть его русским традиционалистом было бы как-то странно.
Эмиль Паин: У нашего Михаила Леонтьева дети учатся в Америке, а он чуть ли не самый главный антиамериканист…
Денис Драгунский:
Он не русский традиционалист. Он просто служащий агитпропа. Это к традиционализму не имеет никакого отношения. Это тот дуализм элиты, о котором я говорю, в его конкретном проявлении. Его дети учатся на Западе, но при этом он убежден, что народу нужно жить в поселках городского типа, нужно есть родную квашеную капусту и т. д. И от этой дуалистичности элиты и проистекает вся беда. Мы умные, а они темные. Поэтому нам — светлое царство разума, а им — темный мир деревенских традиций.
Так что в этой традиционализации, о которой мы ведем речь, позиция элиты определяет очень многое. И не просто позиция, а интересы элиты. Она знает свою выгоду и пользуется тем, что народ простой не может осмыслять и рефлектировать свою выгоду так тонко и точно, как это делает элита. Простой человек использует готовые мотивационные шаблоны, которые она ему предлагает. А если честно, то навязывает.
И еще один очень важный момент, затрагиваемый в докладе Паина. Конечно, сама по себе традиционализация и архаизация — это во многом всегда метафора, своего рода образ, картинка. Настоящего институционального регресса мы, как правило, не видим. Возьмем, к примеру, гитлеровскую идеологию: кровь, почва, тело, Один, Зигфрид… Но при этом заводы, автобаны, «фольксвагены», танки. А также концлагеря и — обратите внимание! — совершенно архаический способ существования посредством ограбления оккупированных территорий. Гитлеровская Германия — единственный случай в мировой истории, когда воюющая страна во время войны жила лучше, чем в мирное время, потому что из оккупированных стран вывозили буквально все — от золота до вареных яиц. Но это все-таки не германские племена, не дубины, не «кулачное право». А что это?
Это модерн. Это то самое, что Юнгер в своем «Рабочем» писал: массы решительных малограмотных людей. Это система, скрепленная дисциплиной, однотипной фабричной занятостью, хорошо отлаженной армейской и партийной машиной, тайной полицией
и практикой доносительства. И ко всему этому привязывается такой вот идеологический «сбоку бантик»: мол, все это и есть живое воплощение древнего арийского духа, все это и есть Зигфрид и Один. Хотя ясно, что это никакой не Зигфрид, это ХХ век, это модерн в его самой радикальной — и поэтому нежизнеспособной — версии.В заключение несколько слов об особенностях кризиса культуры, переживаемого сегодня сильно модернизированными (прежде всего, западными) странами. Это нечто совершенно иное, чем в странах не домодернизированных, к межпоколенческим конфликтам, о которых я говорил, отношения не имеющее. Это просто итог резкого изменения структуры занятости. Нет больше ни модерной фабрики, ни модерной призывной армии, ни многих других элементов индустриальной эпохи. Когда коммунитаристские модели уже не работают, когда система производства и система образования распадаются на мелкие, а нередко и мельчайшие кусочки, тогда вслед за ними рушится и вся система массовых культурных референций (национальное государство, родная литература, родной завод и т. п.).
В этом вакууме (и в этом временном промежутке, когда старые системы идентичности рухнули, а новые еще не возникли) как раз и появляются новые псевдомассовые референции — соотнесение с «почвой», «традицией», «исконными корнями национального существования». Почему «псевдо»? Потому что на деле они соотнесены не с реальностью, как модерная фабрика или модерная армия, а с фантазиями части элит, озабоченных только сохранением собственного благосостояния.
Игорь Клямкин: Но это явление характерно и для России, у которой в ХХ веке тоже был свой модерн, хотя и не завершенный…
Денис Драгунский: Да, и весь вопрос в том, можно ли его завершить так, как это происходило в свое время на Западе. Или, говоря точнее, можно ли его завершить вообще. Ведь и у нас, как и там, структура занятости изменилась и продолжает изменяться…
Игорь Клямкин: Жаль, что мы не сможем сейчас в это углубиться. Жаль также, что вы не стали конкретизировать применительно к России заявленную вами и только что снова упомянутую объяснительную схему — я имею в виду рассмотрение механизмов модернизаций и откатов сквозь призму межпоколенческих конфликтов…
Денис Драгунский: Об этом мне еще предстоит подумать.
Игорь Клямкин: Нам было бы небезынтересно узнать, до чего вы додумаетесь. Игорь Григорьевич, пожалуйста.
Игорь Яковенко:
«Незавершенность модернизационного процесса задана в России не только своекорыстными интересами элиты, но и системными характеристиками российского культурного целого»
Текст Эмиля Абрамовича вызвал у меня сложные и достаточно противоречивые чувства. С одной стороны, многое в нем мне интересно и близко, но, с другой, мы принадлежим разным научным традициям. Я цивилизационист, между тем как докладчик по отношению к цивилизационному подходу находится в оппозиции. Кроме того, я сталкиваюсь с некоторым различием между нами в типе мышления, в способах аргументации. Вот об этом и хотелось бы поговорить.
Автор, например, пишет, что система адаптации западной экономики к традиционным культурам «позволила проявиться поразительной вариативности» организационных и идеологических форм. Иными словами, проблема адаптации модернизации к местным условиям не такая уж и сложная. Но для меня это сомнительно. Почему интеллигенты Запада демонизировали модернизацию в третьем мире? Или почему в 1970-е годы на место «плавильного котла» пришел мультикультурализм?
Я полагаю, что все это проявление кризиса, который связан с движением мира модерна вширь. Мир модерна стал охватывать очень большие территории, стадиально и качественно различающиеся общества, что и явилось источником кризиса. И в мировой истории такие вещи, между прочим, вовсе не новость.