Кудеяр

— Спойте-ка нам, калики перехожие, что-нибудь.

Гусли загудели в руках Фили.

Не спала млада, не дремала, Ничего во сне не видала. Только видела-сповидала: Со восточную со сторонку Подымалася туча грозна, Со громами, со молоньями, Со частыми со дождями, Со крупными со градами. С теремов верхи посломало, С молодцов шапки посрывало, Во Оку-реку побросало. А Ока-река не примала, На крут берег выбросала, Как на жёлтенький на песочек, На муравую на травку, На лазоревы на цветочки, На зелёные на листочки. А на лугу на том стоял шатрик, Во шатре-то был постлан коврик, На ковре сидит татарин, Перед ним стоит красна девка. Она плачет и возрыдает, Ко Оке-реке причитает, А татарина увещевает: «Ой ты гой еси, злой татарин! Отпусти меня в Русскую землю К отцу, к матери на свиданье, К роду, к племени на плаканье».

Кудеяр, прикрыв глаза, незаметно наблюдал за Катеринкой. По её щекам текли слёзы.

Между тем Филя продолжал петь взволнованным голосом:

Не бела лебёдушка по степи летит — Красная девушка из полону бежит. Как под девушкой конь чубарый что сокол летит, Его хвост и грива — по сырой земле, Из ушей его дым столбом валит, Во ясных очах как огонь горит. Подбегает девушка к Дарье-реке, Она кучила, кланялася добру коню: «Уж ты конь мой, конь, лошадь добрая! Перевези-ка ты меня на ту сторону, На ту сторону, да к родной матушке».

— Вижу, — обратился Микеша к Катеринке, — расстрогали тебя калики перехожие. И впрямь хорошо поют. Вечером, как гости пожалуют, позабавят они нас. А пока ступай в свою светёлку.

К вечеру гости нагрянули. Первым явился Плакида Иванов, облобызал хозяина, почал хвалить его хоромы:

— Хорошо ты, Микеша, отстроился, не хоромы — одно загляденье.

— Где уж мне до тебя! — возразил хозяин. — Ты, Плакида, эвон сколько всего понастроил!

— Поживёшь с моё здесь, ещё боле справишь, по почину вижу.

В сенях затопали ногами, отряхивая снег. Дверь распахнулась, вошёл боярин Акиндин Охлупьев с сыном. Кирилл ростом высок, головой в потолок упёрся.

— Милости прошу к столу, — пригласил гостей Микеша, — сами ведаете — жены у меня нет, Бог недавно прибрал, потому не взыщите, ежели что не так.

— Будет тебе прибедняться, боярин! Такое изобилие всего на столе, а ты говоришь — не взыщите! — певучим голосом произнёс Акиндин. — Эвон, какая лепота! Мы тут в глуши живём, попросту, без выкрутасов, а ты всю жизнь в Белокаменной, насмотрелся на всё хорошее.

Пока гости усаживались за стол, слуга наполнил серебряные кубки фряжским вином.

— С днём ангела тебя, друг ты наш сердешный, дай я тебя облобызаю! — Охлупьев-старший поцеловал хозяина.

Вскоре в палате стало шумно.

— А я с тобою, Акиндин, не согласен! — кричал Плакида. — Ты вот давеча говорил, что в Москве будто бы хорошо. А по мне лучше здешних мест нигде нет. Молви, Микеша, правду: пошто ты Москву променял на нижегородские места?

— Надоела мне, братцы, грызня боярская. После смерти великой княгини Елены жизни в Москве не стало: ныне одни бояре у власти, завтра другие, а на всех не угодишь, потому голову потерять можно. Она же у каждого из нас только одна. Лишишься головы — и ничего тебе не надобно: ни чести, ни богатства. Вот я и решил податься в новую свою вотчину от греха подальше.

— Золотые слова молвил, Микеша! — закричал Плакида. — И я всем о том же твержу: ничего хорошего там, в Москве, нет, маета одна да грех содомский. А тут я сам себе хозяин, никто мне не указ, даже великий князь!

Микеша слабо улыбнулся.

— Поосторожней будь, Плакида, государь наш хоть и молод, а больно не любит, когда о нём плохо говорят. Не так давно вспомнил о тебе Иван Васильевич, грамоту прислал…

Гости весело рассмеялись. Плакида поперхнулся, лицо его пошло красными пятнами.

— Одно плохо у нас, — продолжал он с меньшим жаром, — лихие людишки озоруют. Не раз покушались на меня, да я всегда наготове, стража у меня ни днём ни ночью не дремлет. Так ведь они, тати-то, что удумали: гонцов московских перехватили, одёжу с них посымали грамоту великокняжескую отобрали и с той грамотой ко мне заявились. Вези, говорят, боярин, свою дочь Агриппину к нижегородскому наместнику, государь велит. Я и поехал. А в Нижнем Новгороде все надо мной потешались: зачем, говорят, я свою дочь привёз. Правду молвить, она не больно-то красива, так что ни к чему было везти её напоказ.

Микеша заговорил важно, с достоинством:- И ко мне те разбойнички заявились с государевой грамотой. Только я их сразу раскусил, быстро выпроводил за ворота. Давайте-ка, гости дорогие, выпьем за государя нашего, Ивана Васильевича.

Выпили.

— Сказывают, — произнёс Плакида, — будто с той грамотой сам Кудеяр разъезжал по боярским поместьям, высматривал, где что плохо лежит.

— На днях боярина Засухина как липку ободрали, а самого его перед слугами кнутом били, Кудеяр так велел.

— Попадись он мне в руки, — завопил Плакида, — я из него лепёшку сделаю! Будет знать, как позорить бояр!

— Ну что ж, Плакида, — послышалось из угла, где сидели калики перехожие, — сделай из меня лепёшку, вот он я — Кудеяр!

У Плакиды от этих слов рот открылся, глаза из глазниц вылезли.

— Эй, слуги! — хотел было крикнуть грозным голосом Микеша, но поперхнулся и с надрывом раскашлялся.

Долговязый Кирилл полез под стол, но увяз головой в чужих ногах — его задница нелепо торчала из-под стола. Акиндин Охлупьев поспешно осенял себя крёстным знамением.

— Пришло время, Филя, и нам пировать, а то бояре о нас совсем забыли, — Кудеяр подошёл к столу, наполнил вином два кубка. — Выпьем, друг, за вольную жизнь!

Филя шлёпнул Кирилла по заднице.

— Экий ты, парень, неуклюжий, к столу подойти мешаешь!

Первым оправился от испуга Микеша Чупрунов. Вид пирующих разбойников привёл его в ярость.

— Эй, люди! — завопил он.

— Тише ты ори, сволочь! — Филя ткнул кулаком в живот боярина; Микеша согнулся от боли.

В дверях показались перепуганные слуги. Кудеяр швырнул в них лавку. Двери захлопнулись.

— Пора, Филя, нам и честь знать.

— Жаль покидать этот дом — уж больно стол хорошо накрыт, ни у одного другого боярина не приходилось мне видеть таких яств.

— Микеша Чупрунов обучит их накрывать столы для нас, вольных людей.

Кудеяр направился к лесенке, ведущей в горницу боярской дочери. Лицо Микеши покрылось смертельной бледностью.

— Катеринка, доченька моя, — прошептал он и вдруг завопил во всю глотку: — Эй, слуги, где же вы, сволочи окаянные? Всех перевешаю!