Кукла ходит по земле

Я говорю:

– Так даже если встретишь – ты ее не узнаешь!

– Почему это? – обижается Степа и, вздыхая, все глядит на фото: – Я ее всегда узнаю…

– Так ей лет, наверно, уже пятьдесят!

Степа с ужасом, непонимающе смотрит на меня. А я, улыбаясь, на него. Потом до него, наконец, доходит. Бедный Степа мрачнеет.

– Ну и что, а я все равно ее узна?ю! – наконец упрямо говорит он, осторожно прячет фото в карман пальто. – Подойду к ней – и скажу: здравствуйте! Вот ваше фото в детстве! И подарю ей это фото. И она себя узнает сразу, и скажет мне спасибо, что я сохранил для нее такой важный исторический документ!

Степа, конечно, фантазер ужасный… И чувствительный тоже ужасно… Но, может, он этим мне и близок, потому что я тоже фантазер, и тоже чувствительный. Особенно когда музыку хорошую слышу.

Может, это еще и потому, что у меня абсолютный слух. Так сказала мамина подруга, певица Купцова, я уже говорил… Я, когда поменьше был, любую мелодию мог напеть, а иногда даже и на пианино подобрать! Хотя нот почти не знал еще тогда. У мамы в Доме культуры в зале пианино стоит, и я на нем подбирал одним пальцем… Пока меня однажды вахтерша Тамара Павловна не выгнала из зала.

– Тут тебе что, консерватория? Сломаешь инструмент, а мне отвечать! – закричала Тамара Павловна. И выгнала. И с тех пор я больше к тому пианино не приближался. И вообще обиделся на Тамару Павловну. Почему она решила, что я непременно должен сломать инструмент? Я же так аккуратно играл!

– Не дуйся на Тамару Павловну, – сказала мама. – Она женщина пожилая, одинокая.

– Так если она пожилая-одинокая, значит, ей можно на меня кричать? – хмуро спросил я.

– Нельзя, конечно, – мама вздохнула. – Кричать никому ни на кого нельзя. Но – будь мудрее… Будь выше. Не обращай на нее внимания.

И я решил быть мудрее. И выше. И не обращать на нее внимания. Поэтому больше с ней не здороваюсь.

2

Ну и вот, мамина знакомая, певица Купцова пела в девяностые в ресторане «Север». А там часто пировали бандиты. И однажды они чего-то не поделили и началась стрельба. Там даже погиб тогда кто-то. Вот и пой после этого в ресторанах. Но Купцова выжила. И даже продолжала петь в этом «Севере».

– Я так рассудила: не могут же каждый день стрелять! – объясняла она.

– Конечно, – сочувственно соглашалась мама.

– И действительно, после того случая никто особо не стрелял, – продолжала Купцова. – Ну, правда, через полгода ресторан подожгли, конечно…

Да, это громкая история у нас в городе была, когда сгорел «Север». Хотя поджоги, опять же, нередко бывали. И в таких пожарах люди гибли, иногда совершенно случайные…

А ту фотографию, с неизвестной черно-белой девочкой, Степа так с собой и унес. Степина мама эту фотку у него нашла и давай пытать: где взял? Ну Степа и признался, что мы с ним были в заброшенном доме, а его мама рассказала моей маме, и моя мама меня чуть не убила.

– Я же просила не ходить! – чуть не плакала она. – Там же кто угодно мог оказаться!

– Ну не оказался же… – бормотал я.

Мне было стыдно и жалко маму, но – дело сделано, чего уж…

– Там полы гнилые, вы могли провалиться на первый этаж, руки-ноги переломать!

– Ну не провалились же…

– Вот что мне с тобой делать?! – причитала мама.

И я не знал, что ей со мной делать. Только очень хотел, чтобы она поскорей успокоилась.

– У меня зато абсолютный слух, – сказал я осторожно.

Ну, просто я знаю, что маму только мой слух и успокаивает. Она все переживает, что из меня толку не будет и непонятно, кем я стану, когда вырасту. А так – пойду в музыкальный колледж, раз есть слух, и способности, и музыку люблю…

Я когда музыку слушаю, со мной вообще странное происходит. Даже вот в автобусе когда еду и там у водителя что-то играет, пусть даже и дурацкая песня, но – ритм… Вот этот ритм я как-то прямо сердцем чувствую. Сердце как бы в ритм попадает – и что-то со мной происходит… Не могу даже объяснить. Что-то такое странное и глубокое. Как будто я понимаю, что музыка – это смысл жизни. И моей жизни, и в целом. Ну и вообще – искусство. Хоть и песня дурацкая, да.

А уж если, например, классику слышу… Особенно если грустное что-нибудь…

Нас как-то в школе, в третьем классе, повели на концерт в мамин Дом культуры. И там скрипачи играли. И вот они сперва тихо, робко так играли, а потом – все громче, все красивее, и главный скрипач, благородный такой, маленький и лысоватый, но такой симпатичный, вот этот главный скрипач прямо весь вдохновенный был, он глаза закрыл и играл, и его рука со смычком прямо летала в воздухе, и скрипки играли все пронзительней, все грустней, и я вдруг почувствовал, как со мною что-то происходит… Что-то происходит…

И вдруг – как зареву! Знаете, как бывает: еще секунду назад глаза сухие были, и вдруг изнутри – как брызнет! Как будто из сердца прямо – слезы! И вот я сидел, молча ревел, было ужасно стыдно, а скрипки играли, и зал как будто качался на волнах этой красоты, этой печали, этой любви… И маленький лысоватый скрипач с закрытыми глазами… И его летящая рука со смычком… И красивые девушки со скрипками рядом с ним… И музыка, музыка, музыка, жалобная и прекрасная, такая трогательная и такая беззащитная…

И я сидел и ревел. А все просто сидели. И я не понимал, как можно не реветь, и даже завидовал им немного.

И потом, вечером, рассказал обо всем маме, и даже про то, что – завидовал…

А она тогда сказала тихо:

– Это они должны тебе завидовать.

– Почему? – удивился я.

– Потому что – им не дано…

– Чего не дано?

– Хотя, с другой стороны… – мама не ответила, улыбнулась грустно. – С другой стороны – как ты будешь жить в этом мире? В этом городе? В этом… В этом во всем. Такой чувствительный.

Ну, папа же как-то живет, думаю. И в мире в этом, и даже в городе этом. Ну да – я в него, так и мама говорит, и многие. Он тоже чувствительный. Может, поэтому и артист. Но все-таки живет. Худо-бедно. «И худо, и бедно», – как он сам говорит, и улыбается тоже грустно.

Наш город умирает, но мы не любим, когда про него так говорят. Особенно какие-нибудь блогеры столичные. Приедут, снимут видео, а потом выкладывают, и непременно в названии будет про смерть. Но – кому охота слышать такое про свой город? Каково это – знать, что живешь в умирающем городе? Хотя, если так подумать, – ну, мало ли городов когда-то было, а теперь их нет? Тем более наш-то искусственно создан, специально для шахт. Но сейчас все меньше нужен наш уголь, время-то изменилось… И климат тут так себе… Даже деревья толком не растут… И перспектив никаких особо… И денег мало, как везде… Понятно, что при первой возможности люди отсюда уезжают. Что ж теперь… Это жизнь. Но все равно почему-то обидно.