Культура древнего Рима. Том 1

Так как все императоры, начиная с Августа, были главами римского культа, великими понтификами, они могли по своему усмотрению вводить или реформировать тот или иной культ. Как уже упоминалось, Клавдий реформировал культ Кибелы. Ей был посвящен праздник с 24 по 27 марта: в храм вносилась сосна, олицетворявшая Аттиса, затем изображались его смерть и погребение; на рассвете следующего дня жрец объявлял о воскресении Аттиса и о спасении для всех посвященных в таинства Кибелы, народ отвечал возгласом: «Радуемся!» Начиналась радостная часть праздника — «гиларии» — с процессиями, в которых несли статуи богов. Заканчивался праздник купанием статуи богини и водворением ее в храм. Все это сопровождалось молитвами главного жреца — архигалла — за императора, сенат, римскую армию и римский народ. В культе Кибелы активное участие принимали коллегии дендрофоров («древоносцев»), вербовавшиеся из той же среды, что августалы [112] . Впоследствии большую роль стали играть в ее культе тавроболии — жертвоприношения быка и очищение верующих его кровью. Тавроболии, совершавшиеся отдельными верующими или городами, часто имели целью испросить здоровья и благополучия для императора. Так разные формы религии и культа связывались с императорским культом. Относившиеся к нему символы, образы, лозунги чеканились на монетах, медальонах, изображались в храмах, на площадях, в частных домах, постоянно находясь перед глазами любого жителя империи. Лояльность, как и оппозиция к императорскому режиму, неизбежно принимала религиозную форму.

112

Graillot И. Le culte de Cyb'ele m`ere dos dieux `a Rome et dans l'empire. P., 1912, p. 117–136.

Правда, только некоторые раннехристианские авторы решались выступать против культа поработившего все народы Рима и его правителей, запятнавших себя начиная с братоубийцы Ромула столь многими преступлениями, что им следовало бы запретить даже входить в храмы, а не то что поклоняться им как богам. Но весьма вероятно, что подобные мысли рождались и у людей, не исповедовавших христианство, тем более что практика предания проклятию памяти «тиранов», еще накануне претендовавших на божеские почести, неизбежно должна была подорвать веру в божественность правителей.

Религия все больше сливается с философскими направлениями, распространенными среди высших классов и интеллигенции; в первые два века наиболее популярным из них был стоицизм, пытавшийся ответить на главные вопросы эпохи. Высшее благо, писал Сенека, — в познании бога, души и разума мира, природы, связующих все человечество, все живое. Размышление о законах природы, добре и зле помогает человеку подняться над судьбой, делает его свободным и бесстрашным в счастье и несчастье. По Сенеке, бог и в нас, и всегда с нами; его присутствие ощущается в лесу, в пещере, во всем, нас окружающем (Ep., 31, 41, 44, 65, 120). Он творческая сила, формирующая материю, и он же источник всех добродетелей, основанных на несгибаемом духе и правильном суждении (recta ratio), находящемся в соответствии с законами природы и добровольно им подчиняющемся (Ep., 66). Различные бедствия и несчастья нетрудно сносить, когда человек понимает, что все движется по воле бога, по вечному круговороту — возникает и погибает, соединяется и распадается, рождается и умирает (Ep., 71). Великий дух предает себя богу, и только мелкий сопротивляется и злословит на мировой порядок (Ep., 107). Хорошим людям часто живется плохо потому, что бог их испытывает и закаляет, чтобы они научились торжествовать над всеми превратностями судьбы. Великий дух в схватке с судьбой — зрелище, достойное Юпитера. Сократ, Муций Сцевола, Катон Утический не могут считаться несчастными, так как подали человечеству великие примеры. Только тот, кто сохранил добродетель в испытаниях, может считаться добродетельным, ибо нельзя таковым считать того, кто не знал искушений и несчастий: жившие в золотом веке были счастливы и невинны, но не добродетельны. Зато те, кого бог наградил истинной добродетелью, истинным, испытанным мужеством, поистине свободны, так как не боятся обрести свободу, уйдя из жизни. В великой республике мира хорошие люди добровольно переносят труды и опасности, как переносит их хороший солдат в отличие от дезертира, ибо как хороший солдат повинуется командиру, так хороший человек повинуется богу и его законам, а добровольное повиновение и есть свобода (Ep., 90; De provid., 1–6; De vit. beat., 15).

Бог имеет много имен — Юпитер, Фортуна, Либер, Геракл и т. д., но он един. И насколько прекраснее славить бога, чем разбои Филиппа и Александра и им подобных, причинивших людям больше бед, чем чума, пожары и потоп. Бог возвышает и губит людей, и наш негодный мир будет разрушен, когда богу будет угодно создать новый, лучший мир, который, однако, со временем тоже испортится.

Периодическую гибель мира, ссылаясь на авторитет Зороастра, подробно описывает Дион Хрисостом (XXXV, 36–66). Осуждает он и войны, и тех, кто их ведет, тех, кого люди, вместо того чтобы осудить, наделяют почестями (XXXVIII, 20). Возможно, и у него, и у Сенеки это было выражением робкого протеста против императорского культа.

Мысли Сенеки развивал и Эпиктет, который, видимо, как бывший раб, испытавший всю тяжесть власти капризного господина — отпущенника Нерона Эпафродита, был ближе к народу. Для Эпиктета бог, обычво отождествляемый им с Зевсом, в первую очередь залог духовной, т. е., с его точки зрения, истинной свободы. Бог дает человеку силу стойко, не теряя собственного достоинства, переносить все бедствия и, главное, власть земных господ. Он дал человеку способность составлять правильные суждения и на основании их делать правильный выбор в любых обстоятельствах (Convers., I, 1,7 — 13). Относясь безразлично ко всему внешнему, полагаясь на волю бога, человек сохраняет свободными свои суждения, над которыми не властен ни господин, ни тиран, распоряжающийся его судьбой и жизнью (Ibid., I, 23–26). Если родство с Цезарем дает человеку чувство спокойствия и безопасности, то тем более его должно давать сознание, что он сын бога (Ibid., I, 9, 6–7). Когда тиран говорит мудрому человеку: «Я покажу тебе, что я твой господин», тот отвечает: «Ты этого не можешь, так как Зевс сделал меня свободным, я его сын, а он не дал бы поработить своего сына». Говоря с власть имущим, всегда надо помнить, что бог все видит и знает, и не отступаться от своего суждения (Ibid., 1, 19, 7—10; 30). Человек никогда не бывает одинок, так как с ним всегда бог и живущая в нем частица бога — его Гений, и человек служит ему, как солдат цезарю, и уважает себя, как носителя божественной искры (Ibid., 1, 14). Следует постоянно славить бога за все его благодеяния, и не возмущаться, если что-либо, свершающееся но его воле, нам не нравится (Ibid., I, 16, 13–16; III, 13, 9, 17). Бог каждому назначил место, роль на мировой сцене, и ее следует добросовестно выполнять, ибо, если Терсит захочет командовать вместо Агамемнона, то ничего, кроме сраму, не добьется (ibid.. III, 22, 5–8).

И отличие от Сенеки, Эпиктет осуждает самоубийство: бог посылает человека и мир и отзывает, когда захочет, а человек должен стойко переносить превратности судьбы, закалять душу и делами свидетельствовать истинность своего учения (Ibid., I, 29, 48; 56; III, 24, 98—100). Эпиктет обрушивается на неверящих в богов и доказывающих, что богов выдумали законодатели для устрашения народа. Причем, если для Цицерона было вполне естественно исполнять должность авгура и в то же время издеваться над дивинацией, то Эпиктету такое противоречие представляется верхом бесстыдства (Ibid., II, 20, 21–27; III, 24, 19–21). Это говорит об изменении отношения к религии, предполагавшего уже не простое исполнение предписаний, a искреннюю веру. Идеал Эпиктета — «истинный киник», своим примером поучающий людей, не служащий никому, кроме Зевса, не придающий значения ничему, кроме воли Зевса, и потому истинно свободный (Ibid., III, 22, 5—100). Еще Сенека говорил, что пороку люди научаются сами, для добродетели им нужен вождь и наставник (Sen. Quaest Nat., III, 30). Такого наставника, «божьего свидетеля», видел Эпиктет в «истинном кинике».

Можно полагать, что в подобной роли пытался выступить ославленный Лукианом киник Перегрин Протей, который, с точки зрения Авл а Геллий, был отнюдь не шарлатаном, а серьезным, вдумчивым ученым и мыслителем (Aul. Gell., XII, 11). Его колебания между христианством н кинизмом свидетельствуют о напряженности религиозных исканий, свойственных в те времена не ему одному, a самосожжение на Олимпийских играх — о готовности пожертвовать собой, дабы научить людей бесстрашию, сообщаемому верой в богов и бессмертие души. В этом смысле он близок к идеальному кинику Эпиктета, что лишний раз свидетельствует о близости последнего к народной идеологии, выразителями которой выступали именно киники из «сапожников», «трактирщиков», «беглых рабов», вызывавших негодование Лукиана и Апулея.

Стоики выступали не только против тех, кто отрицал богов, но и против тех, кто их осуждал. Так, Дион Хрисостом опровергал орфиков и пифагорейцев, учивших, что люди произошли от титанов, а потому немилы богам, непрерывно карающим их в большой тюрьме — мире и в маленьких, созданных самими людьми тюрьмах — городах и домах; что растения и плоды — не дары богов, как считали стоики, а добываемая тяжелым трудом пища узников; что душа мучает человека страхами, желаниями, горестями, злобой, завистью, а тело — болезнями; что все люди связаны одной цепью и одинаково страдают, хотя одни из них цари, а другие бедняки; лишь немногие, избранные богами, мудрые и добродетельные, освобождаются от кары и достигают свободы, Дион Хрисостом считает столь пессимистическую оценку мира ложной. На самом деле, говорит он, боги добры и любят нас, как своих сородичей, так как люди происходят не от титанов, а от богов. Земля — их колония, с теми же правами и законами, что у них самих. Вначале они сами часто ее посещали и посылали своих представителей — Геракла, Диониса и др. Тогда люди были близки к богам, знали их. Затем они испортились, но все же космос — это созданный богами на радость людям прекрасный дом, в который их позвал на пир царь богов. Труд земледельца не бремя; ему надо лишь протянуть руку и взять плоды с накрытых для пира столов. Не все получают равные доли, но тех, кто ведет себя разумно я умеренно, боги особенно любят и делают своими сотрапезниками (XXX, 11–44).

Учение стоиков, и особенно их тезис о взаимосвязи добродетели с познанием, несмотря на свою популярность, видимо, даже в высших классах многим представлялись слишком сложными. Так, Плиний Старший, признавая, что мир или всеохватывающее небо подобает считать вечным божеством, замечает, что исследование его недоступно человеческому уму. Мнения о богах очень различны. Слабое, страдающее человечество создало много богов, частей единого бога, дабы каждый почитал ту часть, в которой наиболее нуждается. Однако неизвестно, принимают ли боги участие в делах людей. Одни верят в Фортуну, другие в случай, третьи в звезду, под которой родились, в назначенную им судьбу, и эта вера все более овладевает как образованными, так и невежественными людьми. Из всего этого достоверно лишь то, что ничто не достоверно и что человек — самое несчастное создание. Все же для жизни полезно и утешительно верить в богов и их близость к людям, и даже в то, что и боги не всемогущи — они не могут, например, уничтожить прошлое пли сделать так, что 10 + 10 не было равно 20 (Plin. N. H., II, 1–5).

Сложность стоицизма, недостижимость их идеала добродетели и мудрости, а также усиливавшееся недоверие к разумности устройства мира, a значит, и к идентичности бога и разума, толкали людей, даже причастных к философии, к иным путям поисков ответов на волновавшие вопросы. Особенно это стало заметно с упадком стоицизма, отразившимся в полном пессимизма труде Марка Аврелия, который, кстати сказать, в отличие от своих предшественников, вообще почти не уделял внимания вопросу о боге, за исключением нескольких беглых замечаний о том, что живущий в человеке Гений — эманация Юпитера, и о том, что все, что случается, идет от богов (М. Ant. Aurel., II, 13; V, 27; X, 1; XII, 2(1), хотя даже последнее вызывало у него сомнение. В мире, писал он, или царит фатальная необходимость, с которой нельзя бороться, или лишенный умеряющего начала хаос, через который человека может вести только его разум, или (в качестве лишь одной из возможностей) — божественный промысел (Ibid., XII, 14).

Пути религиозно-философских и религиозных поисков были весьма разнообразны. Некоторое значение еще сохраняло эпикурейство. Правда, до нас не дошли сочинения эпикурейцев времен Империи, но полемика с ними Эпиктета и Плутарха, а также большое число вдохновленных вульгаризованным эпикурейством эпитафий, призывавших наслаждаться жизнью, так как за гробом ничего нет, или составленных по формуле: «Меня не было, я был, меня нет», показывают, что Эпикур еще имел сторонников. Однако влияние его все более слабело. Те же эпикурейского толка эпитафии отражают не безмятежное и ясное спокойствие, которое рассчитывали сообщить своим последователям проповедники эпикурейства, а все более углублявшийся пессимизм, вызванный мыслью о конечном уничтожении после смерти, лишавшем жизнь смысла и надежды. Но тем же причинам не мог утвердиться и возрожденный Секстом Эмпириком скептицизм, основной вывод которого в области религии сводился к тому, что, поскольку ни одно учение не выдвинуло бесспорных критериев своей истинности, то лучше воздерживаться от каких-либо суждений вообще, а тем более о таком темном предмете, как боги, и жить просто, руководствуясь установленной обычаем и законом верой в богов (Sext. Emp. Phyrron., II, 22; III, 3; Advers. phys., I, 16–34; 44; 49; 61-194).