Культурные особенности

И собственный, отчаянный вопль… Из сна — себе самой — назад.

«Остановись, ты ничего не изменишь…»

Сейчас офицер рявкнет «к порядку», железная десантница еще раз вздохнет и в ангаре начнется безобразная драка. Эрвин получит в лоб. Бронированной перчаткой — он тогда полез вслед за ней. С голыми руками. На десантную броню. По стали — звонкий лязг каблуков. Еще шаг. Та-что-тогда явно хочет залепить офицеру по морде.

«Стой, — рявкнула та, что видела сон. Самой себе, — зря парня подставила, дура…»

— Майор, восстановите порядок.

Десантница отлипла от стены. Лязгнули бронированные сапоги. К ней. Еще шаг. Белобрысый парень….

«Эрвин, — рявкнула на себя та-что-видела-сон, — его Эрвин зовут».

Бесполезно. Познакомятся они только потом, через два часа, очнувшись за решеткой на гауптвахте. А сейчас Эрвин встал, перекрывая путь бронированному гиганту. Путь к ней.

— Назад, — крикнула та-что-видела-сон, — назад, ничего не изменишь…

— Почему? — десантница остановилась вдруг. Замерла, пожав железными плечами, — почему это вдруг не изменишь?

Повеяло ветром. Пряным, шуршащим, лесным — невозможным здесь, в царстве стали, стекла и дезинфицированного воздуха. Не может быть. Тогда…. Этого не было — тогда.

— Ну и что? — усмехнулась вдруг железная Пегги. Мир перед глазами «поплыл». Дурная предопределенность уже бывших событий треснула, ломаясь на ее глазах. Броня опала с Пеггиных плеч. Закрутились, потемнели волосы, разгладилось на глазах лицо. Шаг вперед. Уже не Пегги из сна — «ночная» улыбнулась ей светлым ликом. Дунула — и пряный цветочный вихрь сорвался с рук. Закружился, сметая с глаз серость корабельных стен и унылую синь униформы.

Вихрь поднял Ирину, закачал на руках — нежно, будто убаюкивая. И унес прочь. Прочь из дурного сна, к миру под яркими звездами.

Ирина открыла глаза. Уже не там, в серой ловушке сна, а здесь — в яви, посреди пряного, звенящего тишиной южного леса. Звездный свет уколол глаза. И нежное, голубовато-зеленое, таинственное мерцание — светились грибы, облепившие над головой старую, обросшую зеленым мхом корягу.

Прошлое поправить нельзя, настоящее — можно…

Колыхнулась голова. Слегка. Ирина поднялась, сообразив, что лежит прямо на Эрвине. Затылком — на широкой груди. Тот еще спал. Тяжело, метаясь, поворачивая голову и шепча что-то во сне. Дрожали уголки глаз, дергалось веко — слегка. Ирина улыбнулась. Кружилась еще голова, по телу плыла истома и пряная, нежная легкость. Алый цвет упал на плечо, припал к запястью пятью острыми лепестками. Нежно, будто поцеловал.

Эрвин шептал во сне. Снилась что-то дурное, страшное — до того тяжело, натужно двигались побелевшие губы.

«Иришка… нет… — а потом вдруг пошло непонятное: — птичка-галочка».

Она почему-то улыбнулась — еще раз. Пощекотала ему нос, дунула, погрозила пальцем чужому кошмару:

— Птичка-галочка видите ли… Орлану пожалуюсь, он как клюнет — и нет птички-галочки… А ну, сгинь, не смей мне Эрвина обижать.

А губы у него обветренные, жесткие, пахнущие потом и смазкой. Завораживающе, сильно, до стона в груди и враз сбившегося дыхания. Эрвин открыл глаза. Дернулся, привстал на локтях, попробовал подняться. Ирина улыбнулась, толкнула его назад. И — сметая кошмар — хлынули, разметались по лицу и груди Иринины черные волосы.

То, что было дальше, видели звезды, южная ночь и старая, брошенная на мох флотская куртка…

Глава 27 Душная полночь

— Простите, господин, пока не нашла.

Звук был таким неожиданным, что Дювалье даже вздрогнул — настолько его мысли сейчас были сейчас далеко. Далеко от летающего дома, парящего в ночном небе над джунглями, от кабинета, высокого панорамного окна и Эммы Харт, возившейся рядом. Просто так, Дювалье вызвал ее час назад — починить робота-стьюарда. Да и забыл, стало не до того.

Пришли новости, внезапные и дурные до зубовного скрежета.

«Союзники, мать их размать….
– шептал он, подбирая в уме подходящее по смыслу ругательство. Покрепче, лучше из флотского, подслушанного за время поездки на Землю, лексикона. Как тогда ругалась крановщица корабля, обнаружив, что юные пассажиры от безделья перевернули портальный кран?

«Чтоб вас приподняло да на стрелу насадило?»».

Примерно так Дювалье и хотелось выразиться сейчас, глядя на ровный белый экран с пробегающим по нему сообщением. Буквы мигали, тревожно, складываясь в слова. Союзники почтительно извинялись и требовали отложить операцию на неопределенный срок. Отлаженную и просчитанную до мелочей операцию. Их тяжелое вооружение, видите ли, застряло в болоте. Как будто первый день здесь.

Дювалье не сдержался, сказал вслух пару слов. Из лексикона той же крановщицы. Операция назначена, приказы розданы, парни уже на позициях — а делать нечего, придется сидеть и ждать. Без тяжелых пушек, способных задавить огнем «комму ахт» у Фиделиты ему делать нечего. Разве что… Но союзничков надо научить вежливости, как ту крановщицу.

— Простите, господин, я так и не нашла…

Опять Эмма Харт. Решила, что Дювалье с ней сейчас говорит, дуреха. Но обращается почтительно, можно и поощрить. Все равно по милости «союзников» делать ему сейчас нечего.

— Яснее, пожалуйста. Чего не нашла? — кратко спросил Дювалье, решив, в итоге поднять на Эмму глаза. Та поймала его взгляд и застыла как стояла — у окна, уставясь на Дювалье большими недоуменными глазами.

— Смысла. В картине. Вы спрашивали день назад, господин.

— Ах, да… — усмехнулся про себя Дювалье, насилу сообразив о чем речь.

— Вы спрашивали о картине на стене. Я проверила, перерыла всю сеть. Это Малевич, «черный квадрат». Картина древняя, дорогая и, несомненно, ценная.

— Еще бы… — хмыкнул про себя Дювалье, вспоминая, во сколько обошлась доставка.

— Но смысла… простите господин, я перерыла всю сеть, включая конфидециальные источники. Добралась до лингвистического анализатора и шифровального центра при губернаторском дворце — но их помощь не дала ничего. Сожалею.

«Она что — серьезно?» — у Дювалье невольно дернулась бровь. Похоже на издевку, но… Дювалье пригляделся и понял, что девчонка не шутит. Глаза, вон, в пол убрала, голову опустила. И колено чуть, но дрожит. Боится? Переживает? Похоже на то. В пальцах прошелестел листами блокнот. Дювалье поставил еще один жирный плюс и кивнул. Улыбнулся ласково — сейчас он не хотел ее еще больше пугать. Ему не нравились люди, которые смысл в Малевиче на раз находили.

— Корабельные системы мощнее, но у меня к ним доступа нет. Извините.

Это было так искренне, что Дювалье не выдержал — улыбнулся опять. Такая наивность требовала поощрения.

— Не переживай, — сказал он, держа тот же ласковый тон, — Просто ищи дальше, он там есть. Абим, вон, десять лет носом роет, старается. Еще расстроится, если его обгонят. Лучше скажи…

Он замялся. На миг. Разговор был дурацкий, шутовской, больше от нечего делать. Но… портрет отца сверлил его глазами с противоположной стены. Холодно, тяжело — явно недаром, Неспроста. Что-то важное мелькнуло на миг в наивных, до слез, словах трущобной дикарки.