Культурные особенности
Шрифт:
Загудела оса. Под ухом, заливисто, грозно. Большая, полосатая желтобрюхая тварь зависла под самым носом. Капля яда — на жале ее и брюхо светится в ночи, мерцает колдовским светом. ДаКоста сморгнул. Раз, другой. Даже пьяная пелена исчезла из глаз, разорванная гулом хитиновых крыл в клочья. Оса обернулась, облетела вокруг его головы. Раз, другой — близко, царапая кожу. ДаКоста изумленно сморгнул — на миг показались, почудились слова в грозном гудении крыльев. Оса сделала еще один круг. Потом заметалась, зависла в воздухе и полетела прочь, в темноту. ДаКоста встряхнул головой. И — как был, с цветком в руке — зашагал в след, ловя глазами желтое мерцание осиного брюха. Все ускоряя и ускоряя шаги. Звездный свет лился с неба, мигал в глазах, водил пьяный хоровод в голове. Оглушительно хрустела под сапогом мелкая галька. С башен «коммы ахт» на холме мигнул
Шаг, другой, поворот. Желтая искра во тьме парила — впереди, не позволяя себя догнать, но и не убегая. ДаКоста ускорил шаг. Непонятно, зачем, в пьяной голове не осталось места для мысли. Искра мигнула и пропала вдали. Внезапно, стоило матросу моргнуть — и все, была и исчезла. ДаКоста огляделся вдруг — недоуменно, пытаясь понять, куда же он попал. Ноги вынесли его на окраину Фиделиты, к самому подножию холма. «Комма ахт» мигала вверху, почти над его головой, полосы света ложились зеленым маревом — на землю, лицо и руки. Тишина — плотная, вяжущая слух тишина. Даже рояль вдали умолк — гулянка на площади прекратилось.
ДаКоста обернулся на каблуках — раз, другой, недоумевая. Прошипел под нос:
«Чего я здесь забыл?»
Ни звука в ответ. Лишь голова загудела, запульсировала в висках тупой, пьяной болью. Налетел, взъерошил волосы теплый ветер. Чуть в стороне, по левую руку — длинный ряд одноэтажных деревянных сараев. Крайний, вроде, знаком. И точно — это туда они с Эрвином днем закинули отрядные пожитки.
Матрос махнул еще раз рукой, неведомо кому и шагнул туда — спать, раз больше ничего не оставалось. Прошел, качнувшись, мимо забора, постоял, толкнул широкую дверь. И услышал — внутри, в темноте — знакомое, глухое жужжание. Дернулось веко, заныла голова. Рука невольно пошарила в темноте справа. Вроде бы туда он сегодня утром закинул флотский шотган. Знать бы еще зачем. Пальцы легли на цевье. ДаКоста непонятно чему улыбнулся, подхватил одной рукой верный «мир» и шагнул наугад. Желтый, мерцающий свет сочился из щели в дальней стене. Гудение, вроде, стало басовитей, четче. Голова — кругом, в висках билась бравада и спиртовая, тяжелая хмарь.
Треснула задняя дверь, разлетевшись в щепу под кованными сапогами. Испуганный визг.
— Ой, мать моя… — прошептал ДаКоста тихо, застыв в дверях. Тихо, с пьяной улыбкой на лице. Последнее, что он сейчас хотел — это напугать до смерти Лиианну. Посреди комнаты — застывшую соляным столбом. Осы парили в воздухе, вели вокруг нее хоровод, желтое мерцание крыл плясало бликами, ложилось ей на лицо яркими тревожными полосами.
— Эй, ты чего? — окликнул он, шагая ближе. Ногу повело. Веки дернулись, глаза сомкнулись на миг. А потом был удар, опрокинувший его на пол, в беспамятство.
— Скотина… скотина пьяная, — прошипела Лиианна — тихо, сквозь еще стучащие от бешенства зубы. Герой, мать его. Вломился — глаза косые, безумные, аж на ногах не стоит. Рожа — у пьяных она вообще страшная, а у ДаКосты сейчас — вдвойне. Мятое, высушенное кораблем. И розовый цвет в руке — цветок ночной богини. Цветок предложения. А в другой — шотган, видимо, чтобы она, Лиианна, не медлила с согласием. Стукнуло дерево. Дубина выпала из ее руки. Осы зажужжали вокруг, завертелись в танце. Лиианна кивнула, наклонилась, столкнула бесчувственного ДаКосту в яму в углу. Не удержалась, пощупала — дышит. Уж больно детское стало у парня лицо — сейчас, когда беспамятство стерло пьяную удаль. Розовый цвет так и остался в руке. А на щеках — россыпь мелких, рыжих веснушек.
«Ну и ночная с ним», — пожала плечами она. Отодвинула в угол, накрыла, с глаз подальше, брезентом, выпрямилась. Осы гудели, бились о потолок, выбивая слова звоном хитиновых крыльев:
— Жди… Скоро…
Замерцало в углу. Тем же желтым, неярким светом, но — ярче, отчетливей. Полоснул по ушам резкий, басовитый гул. Клубок ос влетел, распался у Лиианны над головой, уронив пластиковую коробку ей на руки. Небольшую, со спичечный коробок.
— И что? — спросила она, поводя из стороны в сторону глазами. Глухо щелкнула под пальцами кнопка. Мигнул огонек.
— И что? — повторила она, все так же недоуменно озираясь.
— И все, — прошептала под нос Эмма Харт, у себя, в гостевых комнатах летающего дома. Усилитель доставлен, сигнал пошел. Дювалье будет доволен, а главное… Пальцы дернулись, невольно погладили обивку кресла. Мягкая замша, приятный
бархатный блеск. Экран мигал ей в глаза, отсчитывая проценты готовности…. 98, 99… Дернулось сердце, приятно заныло внизу живота. Главное — у нее, Эммы Харт, будет хороший шанс — закрепится в этом доме покрепче...100…
Ready.
Ввод…
По лицу Лиианны пробежал желтый огонь. Желтый, потом рубиновый, алый… Моргнул, отразился от рук — кровавым, тревожным отблеском. И погас. Упала тьма. Лиианна осторожно выглянула на улицу сквозь щели в стене. Угловатые башни «коммы ахт» чернели в ночи. Мертво — огни сигналов погасли.
Глава 28 Коса смерти
Желтый мигающий огонек электрической лампочки, белые листы, приятный глазам полумрак и — по бумаге — неровные рукописные буквы. В два ряда, от руки разделенных вертикальной чертой. Слева витиеватые туземные руны, справа — торопливые, спешащие вдаль буквы земного алфавита:
«…Войди в неё медленно, осторожно, лелея ещё нерождённый стон. Не нужно вопросов, пустые «можно» всегда подождут до иных времён. Войди — и ты станешь другим и новым, забудь всё, что было — есть только миг, забудь даже слово, которым скован, да и какое тут, к чёрту, слово, когда мир огромен и многолик, когда ты томительной жаждой полон, и в эту минуту почти что бог, когда твои руки рождают волны, и волны исполнены силы тёмной, и силе не нужен уже предлог. Войди в неё — медленно, осторожно, откройся навстречу и донага. Не медли больше, справляясь с дрожью, не прячь свою жажду… Она — река…»(здесь и далее — стихи И. Валериной).
Кольнуло сердце. Тихо, на слове «река». Отец Вениамин невольно потёр грудь под рясой, помянул тихой улыбкой балбеса-Станислава, подсунувшего ему такое на перевод. Старый туземный гимн, песня ночной богини — еще из старых, языческих времён планеты. Времён, когда драконы были большими, люди — маленькими, а ночные лики ещё не примеряли христианские песни и имена.
«Ладно, орденский сборник и не такое печатал» — улыбнулся тихо отец, вымарывая на листе криво переведённые обороты. Протер слезящиеся по-стариковски глаза. Прикрыл на мгновенье ладонью. Перед глазами потекла, закачалась — как слово из гимна — река. Только не местная, широкая, желтая и ленивая. Черная, быстрая, звенящая на перекатах. Будто лезвие в ножнах — в оправе блестящего, колкого льда. Баллюстрада, высокий, поросший черными елями склон под ногой. Морозный ветер в лицо, бой часов с ратуши, кресты доминиканского монастыря — и, напротив, на западном низком берегу — высокие трубы заводов. Разбередил ностальгию туземный гимн. Прошелестел желтыми листьями календарь на стене. Одна дата обведена жирной каймой. Опуск…
Календарь был старый, десятилетней давности. Подчеркнутая дата прошла и давно. Отец Вениамин протер глаза еще раз. Хуан запорол план тогда, церковное начальство из далёкого Сан-Торреса метало по радио громы и молнии, стучало по столу сапогом и грозило переименовать поселок из Фиделиты в «сорок лет без урожая». Хуан ругался в ответ, грозил записаться на денёк обратно в язычники — и дать всем жару. Всех разнести и вернуться назад, в истинную веру. Так и не поехал отец Вениамин тогда. И на следующий год — не поехал тоже. Хуану тогда стукнуло в голову перестроить собор… Ладно, ностальгия — пустое, а спать пора… Завтра — как пить дать — поднимут с утра пораньше тихим стуком в окно. Тари зацвел — вот и завалятся с утра, обязательно. Кто-нить из местных юнцов с такой же юной лоботряской — тихо, под руку. Уберут в пол глаза, неумело пряча счастливую улыбку. И скажут, что они случайно, совсем. И рожи у обоих будут в тонкой, еще пузырящейся от зеленого сока вязи. И счастливые… Такие, что придется церковь открывать, делать нечего…