Культурные задачи нашего времени

XXX

Своей явной мотивированностью новые социальные нормы вполне соответствуют обычным техническим. Последние также всегда условны, и исходят из определенной цели: если требуется осуществить то-то (получить такой-то продукт или сделать такое-то орудие, и т. п.), то надо действовать вот каким образом… В социальной норме это «если» замещено потребностью коллектива — постоянной целью социальной практики. Очевидно, перед нами тут, в самом деле, просто техническая норма поведения людей в их взаимных отношениях.

Старый мир норм, как мы сказали, необыкновенно богат: в обществе, построенном на противоречиях и конфликтах, для каждого ряда сколько-нибудь серьезных случаев столкновения интересов нужна особая норма, чтобы их урегулировать и организовать в пределах необходимого. При категорической форме, неразрывно связанной с фетишизмом, всякий обычай, моральное правило, закон, необходимо статичны, не допускают свободных вариаций в применении, лишены гибкости и пластичности. Когда изменившиеся условия не дозволяют стереотипность приложения старой нормы, то в силу ее безусловности выходом может быть только либо голое нарушение нормы — «преступление», — либо создание новой, ее отменяющей. То и другое сопряжено со значительной растратой общественных сил — в первом случае потому, что получается резкое противоречие в социальной системе, во-втором, потому что новой норме надо еще пробивать себе дорогу сквозь сопротивление консервативной идеологической среды. Недаром высказывалась много раз идея, что новый закон сам по себе есть «преступление» по отношению к старым.

Не таковы нормы, порождаемые пролетарским культурным развитием, в которых социальная целесообразность — их основа — не затемнена и не скована никаким фетишизмом. Их условность, их прямая и явная зависимость от интересов коллектива исключает всякое окостенение; они по самому существу своему пластичны. Каждая из них соответствует определенной потребности и определенным условиям; если изменяются эти последние, изменяется в таких же рамках применение нормы; нет необходимости в создании новой на ее месте, но также нет и «преступления».

Допустим, что по уставу известной пролетарской организации членами ее признаются лица, делающие, между прочим, ежемесячные взносы определенной величины. Наступает жестокая безработица, многие из членов начинают вносить в кассу меньше, чем полагается, а некоторые совсем перестают. Если бы дело шло об юридической норме, вывод получался бы автоматически: не платящие не подходят под определение членов организации. Так, при цензовом избирательном праве, обусловленном уплатой известной суммы налогов, тот, кто опустился ниже этой суммы, тем самым уже лишен избирательного права, без разговора и без апелляции. Но в рабочей организации такая механическая, а точнее — фетишистическая точка зрения невозможна. Даже не прибегая к пересмотру устава, организация может сохранить своих временно обедневших членов, — потому что их удаление подрывало бы ее силу в будущем; и ее секретариат, сохраняя связь с неплательщиками, не будет считать, что он совершает «преступление»; ибо устав для коллектива, а отнюдь не наоборот. То же относится к применению сложившихся норм товарищеской солидарности, и т. п.: всюду «закон» принимается не абстрактно и безусловно, а как живое обобщение конкретных интересов коллектива, к которым он и должен, следовательно, приспособляться на практике.

Надо заметить, что и в тех буржуазных организациях, которые построены на свободных, демократических началах, наблюдается та же тенденция. Это и понятно, потому что она связана непосредственно не с тем или иным классом, а с определенной — товарищеской — формой сотрудничества. Всюду, где последняя выступает, обнаруживается ослабление фетишизма норм, и переход к нормам целесообразности. Но в то время как в жизни прочих классов товарищеское сотрудничество играет лишь сравнительно ничтожную, случайную роль, исчезая перед другими, основными для них формами отношений, для пролетариата это главный тип трудовой связи, в своем развитии поглощающий все остальные. Вот почему коренное преобразование царства норм, разрушение их фетишизма и консерватизма есть культурная задача пролетариата, а не иного класса.

По мере достижения этой задачи, само собой будет уменьшаться и количество жизненно необходимых норм. В настоящее время их так много, что, напр., изучение права образует особую, труднейшую и сложнейшую специальность; и в то время, как «никто не может отговариваться незнанием законов», их знают в действительности сколько-нибудь достаточно единицы из тысяч: образец логики нынешнего строя. В пределах этого строя пролетариат не может существенно изменить такого положения; но в своей собственной среде, где зародилась и растет новая социальная система, он вырабатывает культуру, свободную от загромождения бесчисленными нормами, более общими и более частными.

Предел, к которому тяготеет развитие нормативного мира в новой культуре, есть полное устранение норм чистого характера, сведение всей этой области идеологии к ясным организационным принципам взаимных человеческих отношений. Но только за пределами нынешнего строя, в обществе коллективистическом осуществится такая ступень культуры: сознательный член великого коллектива, воспитанный в его сотрудничестве, на его науке и искусстве, с ясным и гибким мышлением, сумеет во всякой конкретной комбинации с другими людьми разумно применить по отношению к ним тот всеобщий социально-культурный принцип, который успеет тогда стать органически руководящей силой в душе каждого человека.

XXXI

Мы окинули общим взглядом все области культурного творчества, и увидели, что везде предстоит гигантская работа, везде нужна радикальная перестройка.

Каждая великая фаза культуры характеризуется своим особым принципом. Этот принцип совпадает с тем или иным типом трудовой организации. Он проникает собою практическое бытие людей и порождаемое им мышление.

Первая человеческая культура, теперь отжившая и побежденная, была авторитарной. В отношениях людей преобладала связь личного господства и подчинения. Власть и авторитет были источником всех социальных норм. Религиозным было всякое мировоззрение и мирочувствование, познание и художественное творчество: всюду принималась зависимость человека — полная и безусловная — от высших сил, требующих веры, поклонения, повиновения, и одетых в живую оболочку личного человекоподобного существования. И не только всеобщая схема миропонимания была прямой линией авторитарного типа сотрудничества, — всякая мысль, всякое социальное чувство принимали формы той же связи. В эту эпоху каждое живое существо разделилось в сознании людей на организующее, властное начало — душу, и подчиненное, пассивное — тело. Причинная связь явлений, впервые кристаллизованная тогда в познающем разуме, была отношением господствующего явления к подчиненному: причина понималась, как нечто иерархически высшее по сравнению с ее следствиями, как сила, властно их вызывающая. В те времена родственная и половая любовь, даже дружба принимала обычно вид гордого, повелительного обладания с одной стороны, «преданности», отказа от своей воли — с другой. Практически-трудовое отношение людей стало универсальной моделью, по которой организовались все переживания, все элементы и сочетания космоса и микрокосма.

Вторая культура — та, которая еще господствует в наше время — есть индивидуалистическая. Ее базис — автономная личность, противопоставленная в обществе другим, ей подобным, со своими особыми интересами, со своей частной собственностью, материальной и духовной. Отделенная от других сначала специализацией, затем экономической борьбой, среди анархической социальной системы, личность оказывается под властью стихийных сил общества, под властью недоступных ее контролю производственных отношений.

Все это — и оторванность личности, и господство над нею экономической необходимости — становится характеристикой культуры, отражается во всех ее формах и проявлениях. В социальных нормах это обнаруживается их абстрактным фетишизмом и безличной принудительностью: коллектив, как субъект норм, недоступен сознанию личности, и их социально-организующая сила воспринимается ею по образу и подобию тех безличных сил рынка, непонятных и непреодолимых, которые властвуют над человеком в его экономической борьбе. В искусстве постоянным героем является тот же человеческий индивидуум среди различных антагонизмов и противоречий с другими людьми, победоносный или погибающий, в зависимости от сочетания не им созданных условий. В познании опять-таки индивидуум представляется единственным носителем и творцом истины и заблуждения, — всеобщим субъектом опыта, частным собственником переживаний.

Раздробленное строение трудового процесса и господство в нем стихийности здесь тоже образует модель, по которой формируется мышление, от его высших до самых мелких обобщений. Это мышление всегда плюралистично; его постоянная предпосылка — множественность взаимно-независимых вещей: атомистика у материалистов, монадология — у идеалистов, и т. п. Иногда, правда, плюрализм прикрывается формальным монизмом, — но пустым и бессодержательным, как единство субстанции у Спинозы, единство абсолютного «я» у Фихте, единство неопределимой «материи» или столь же неопределимого «духа» у других философов. А причинная связь явлений повсюду принимает характер голой и пустой природной «необходимости», которой подчинены все вещи и силы, как в человечестве атомы общества подчинены его непостижимой и неуловимой для них, а потому пустой и голой в их мышлении — экономической необходимости.