Культурные задачи нашего времени

XI

Когда современный интеллигент, или вообще человек, принадлежащий к так называемому «обществу», говорит о культурной жизни, то какие образы проходят в его сознании, конкретизируя для него это широкое понятие? Конечно, те, в которых оно чаще всего воплощается в его обыденной жизни: печатные книги, газеты, музеи с картинами, судебные учреждения, парламентские речи, корректные манеры, крахмальные воротнички, и т. д. Несомненно, что для написания книг, для изучения музеев, для произнесения парламентских речей требуется индивидуальный досуг, а покупка книг и крахмальных воротничков предполагает также индивидуальный достаток. Кроме того, большинству людей свойственно считать себя и себе близких, и вообще свое ограниченное «общество» за истинную соль земли, за творцов или, по крайней мере, носителей и хранителей лучшей и подлинной культуры. Вот объективные основы той теории, которая полагает, что пролетариат может и должен получать культурное воспитание со стороны общества, но отнюдь не способен создавать свою собственную культуру.

Здесь прежде всего бросается в глаза чисто индивидуалистическое понимание творчества. Кто творец книги, картины, здания, закона? Конечно, писатель, живописец, архитектор, государственный человек; кто же еще? Если бы вместо этого писателя был другой, и вместо законодателя тоже, — то была бы написана другая книга, напр., реалистическая вместо идеалистической, и были бы изданы другие законы, положим, прогрессивные вместо реакционных; и жизнь пошла бы иначе. Если бы у Маркса и Энгельса не оказалось свободного времени и необходимых средств, — утопический социализм и теперь продолжал бы господствовать среди передовых рабочих, находя соперника только в чистом трэд-юнионизме, и т. д. Эта чрезвычайно старая концепция берет факты прямо с их поверхности, и замечательным образом совмещает самый грубый «экономический» — можно сказать, финансовый материализм с самым наивным социальным идеализмом: базисом культуры для нее является индивидуальная зажиточность, а направление развития сводится к индивидуально-творческому произволу.

Наша теория позволяет сразу дать двустороннюю оценку таких взглядов — и ту долю практической истины, которая скрывается в «их здравом смысле», и ту долю заблуждения, от которой зависит их столь явная в наше время реакционность. Возьмем для иллюстрации какую-нибудь книгу, и составим вопрос — почему и в какой мере она получает культурное значение?

Ответ, согласно нашей теории, на первый вопрос таков: потому, что она организует общие переживания некоторой коллективности, тем самым организуя и эту коллективность; на второй вопрос: в такой мере, в какой она выполняет эту организующую функцию. Схема одинакова применима и к «Капиталу» Маркса, и к брошюре курского помещика о необходимости приведения китайцев в рабство, причем позволяет легко сравнить также степень объективного значения этих двух продуктов творчества. «Капитал» организует жизненный материал миллионов людей, взятый на протяжении целой экономической формации, стройно связывая вместе с тем самые насущные интересы и заветные стремления этих миллионов людей в живую систему; а труд о «необходимости китаевладения» организует лишь мечты и сожаления о крепостном прошлом, да бездельные хищнические поползновения нескольких тысяч «диких помещиков», допотопных экономических чудовищ, сохранившихся в гигантской беловежской пуще — реакционной России. Коллектив, для сплочения которого служит «Капитал», растет и развивается во всем мире; вместе с ним возрастает и культурное значение «Капитала», пока его идеи способны на деле служить организующей формой для деятельности этого коллектива; группа социальных реликвий, которая может организоваться вокруг лозунга «китаевладения», волею судьбы продолжает таять и вымирать, а ее литература тем самым все более сводится по своей культурной ценности к бесплодно загрязненной бумаге. Тот же способ понимания и оценки может быть применен решительно ко всякому литературному, художественному, философскому произведению, ко всякой норме обычая, права, морали, — ко всякой форме воплощения культурного творчества, индивидуального или массового, сознательного или стихийного.

Я не хотел бы внушить читателю той мысли, что предлагаемый метод легок, что им можно пользоваться, так сказать, автоматически. Совершенно напротив. Когда, напр., на нем будет основана литературная критика, — что неизбежно случится через некоторое время, — тогда задача критиков-публицистов станет, вероятно, сама по себе труднее, чем теперь; только их читатели будут получать более полное и ясное понимание жизненного смысла разбираемых произведений, а кроме того станут разрешимы некоторые загадки относительно причин изменяющегося успеха и распространения различных книг, относительно их влияния на умы, порою очень неожиданного для самих «творцов», и т. под.

Так, для критики беллетристического произведения, положим, бытового романа, с этой точки зрения, требуется двойной социальный анализ. С одной стороны, надо исследовать содержание, которое организуется в романе, т. е. социальную среду, которая в нем изображается; с другой стороны, способ организации этого содержания, т. е. взгляды автора на изображаемое, цель, которая сознательно или бессознательно господствует в его работе, приемы, которыми он ее осуществляет, причем все это должно быть объяснено путем исследования социально-классовой позиции автора, тех общественных влияний, которые скрещиваются в его личности. В результате всего анализа может оказаться, что книга консервативного по своим тенденциям автора способна послужить идейному развитию прогрессивных течений, работа исходящая из архи-умеренных замыслов — стать орудием революционных сил. Сочинения Глеба Успенского и некоторых других народников принесли много пользы делу русского марксизма, потому что несмотря на интеллигентский или мелко-буржуазный способ понимания, т. е. организации собранного у них материала, самый этот материал, богатый и яркий, чрезвычайно легко мог быть сгруппирован и освещен иначе, по-марксистки, т. е. переорганизован для читателя согласно методам, выработавшимся на основе рабочего движения. Большинство романов Золя рекомендуется немецкими социал-демократами для рабочих библиотек, хотя направление Золя заведомо буржуазное; нарисованные им картины разложения различных элементов общества очень удобно объединяются марксистскими концепциями относительно хода развития и деградации различных классов, и тем самым укрепляют эти концепции.

В иных случаях, когда произведение «находит свою публику» среди самых различных и даже враждебных друг другу групп общества, дело критика будет также — показать либо те общие переживания этих групп, которые сумел выделить и стройно объединить в своей работе автор, либо те различные стороны и части содержания книги, которые находят отклик в переживаниях той или другой группы в отдельности. Напр., успех ранних произведений Горького среди буржуазии различных стран был, несомненно, в наибольшей степени связан с их индивидуалистической тенденцией; одновременный же успех среди демократической интеллигенции, а особенно рабочего класса — с их боевым протестом против условий, стесняющих и сковывающих развитие активности и творчества в современном обществе. Все это на деле, разумеется, гораздо сложнее, чем можно выразить в беглых общих замечаниях, и все это требует внимательного анализа, постоянно имеющего в виду живую социальную жизнь, по отношению к которой произведение художника есть и продукт, и организующая форма.

Теперь, однако, для нас важно иное применение нашей общей концепции; надо выяснить, насколько творчество культурных форм является делом индивидуальным или коллективным, и доступно ли оно только классам обеспеченным, имеющим значительный досуг, или не им одним.

XII

Итак, пусть перед нами культурное произведение, какое угодно: роман, картина, закон, научное открытие, — которое принадлежит определенному, индивидуальному автору. Спрашивается, в какой мере автор объективно может быть творцом этого произведения, как одной из организующих форм общественного бытия людей.

Предположим, что автор безусловно и вполне оригинален, т. е., что все в данном произведении принадлежит лично ему, и притом исключительно ему, как содержание, так и форма: нечто такое, что только он видит, слышит, чувствует, систематизировано и выражено таким способом, который только ему одному свойственен, и никому более. В этом предельном случае мы имели бы перед собой, очевидно, нечто вполне индивидуальное, но несравненно менее интересное, и менее понятное для какой бы то ни было публики, чем даже обычный бред сумасшедшего: никому нет дела до содержания, и никто не станет напрягать свой мозг, чтобы овладеть формою произведения.

Но такой предельный случай в действительности невозможен: человек живет в обществе, имеет общее с другими людьми поле восприятия, высказывает свои переживания при помощи методов, выработанных до него процессом социального развития и усвоенных им в силу жизненной необходимости. Возьмем случай, сколько-нибудь приближающиеся к предельному.

Пусть влюбленный поэт с величайшей точностью и тщательностью описывает нам даму своего сердца, так, что его описание даст нам только ее индивидуальный образ, исключая для нас почти всякую возможность сколько-нибудь слить этот образ в наших представлениях и эмоциях с другими, знакомыми и близкими нам в жизни: получается нечто вроде фотографической карточки, хотя бы в виде звучных и стройных стихов. Надо ли говорить, что подобное творение будет мирно покоиться на полках книжных магазинов и не сыграет никакой культурной роли. Почему? Потому что содержание, в нем организованное, слишком индивидуально, и ни для какой, хотя бы самой неопределенной коллективности, книга такого рода не послужит средством связать и сделать гармоничнее общие переживания.

В знаменитой «Песни песней» еврейский поэт также описывает свою возлюбленную. Его описание никоим образом не может быть заподозрено в фотографической точности. Сравнение различных частей тела невесты с ливанскими кедрами, барашками на пастбище, башнями, виноградными лозами и т. п. способно дать лишь весьма приблизительное и неясное понятие об его пропорциях и формах. Тем не менее «Песнь песней» стала одной из священных книг еврейской нации, т. е., книг широко и глубоко организовавших народный опыт: в эпоху религиозных мировоззрений всякая такая книга делалась выражением священной мудрости. Почему это так? В чем была культурная сила книги?

В феодальный период жизни еврейского народа, когда на смену старому родовому быту развивалась индивидуальная семья, связанные с нею инстинкты и эмоции приобрели невиданную раньше силу и напряженность. Что сделал поэт? Он взял образ невесты, как живой центр, около которого легко и естественно было сгруппировать эти чувства и настроения; на этом горячем чувственном фоне он сплел пеструю сеть из самых ярких впечатлений, какие давала тогдашнему жителю Палестины его домашняя хозяйственная жизнь и его торговые путешествия в соседние страны. Все вместе образовало необычайно богатый и гармоничный комплекс из общих народному коллективу и дорогих для него переживаний. В причудливо-узорном ковре «Песни песней» каждый находил идеализированную картину всего наиболее радостного и светлого, что видел в своей собственной жизни; и таким образом художественное произведение становилось новым звеном, скреплявшим сознание национального единства в маленьком, энергичном народе, который шел тогда от племенной экономической и политической раздробленности к государственному единству, среди тяжелой, ожесточенной борьбы с могучими соседями за свою независимость.