Куплю свадебное платье
Шрифт:
— Как я? Да что я? Жив пока? Или не жив… Сам не пойму. Любви хочется, — мягко посмеялся Гена. — Наслышан, Танечка, не жалейте!
Гена смотрел на Достоевскую и, хоть сам позавтракал чаем с булочкой, никогда никому не завидовал и уж тем более не злорадствовал, если у кого что…
— Ах, Гена, лучше жизни ничего нет, — взмахнув блестящими ресницами, тихо сказала Таня Достоевская и взглянула на него своими двумя галактиками.
— И хуже тоже, — улыбаясь, буркнул он.
— Ой, правда, — снова засмеялась Таня. — Ну что, вы тоже на остановку? Ну, пойдемте.
— Я
— Я вас могу понять, Гена. Я тоже люблю секс с мужчиной. Его никогда не бывает много, — задумчиво отметила Достоевская, усаживаясь рядом с Коцюбинским на сиденье трамвая.
— Спасибо, — тихо кивнул старый гей. — Таня, вы — ангел. Если бы все понимали меня, как вы. Трудно жить непонятым и изгоем.
— Плюньте вы!.. — моргнула блестящими глазами гениальная Татьяна.
— Да я и плюю, Танюш, — поцеловал Татьяне Львовне ручку Коцюбинский.
Солнце осветило их; мягко, со звоном, тронулся, заурчал и поехал к вокзалу полежаевский золотистых расцветок трамвай.
Уточнение (к вышесказанному)
Когда Гена видел Таню, он испытывал сильнейшее чувство любви, которое считал очень долго лишь волнением при виде гения или прекрасной умной женщины — не более, но…
С годами он все ясней понимал — если бы тогда, в первый раз, он встретил Таню, которую, независимо от ее к нему отношения, обожал и боготворил, вся его нетрадиционность в ориентации просто не состоялась бы.
Надо сказать, многие мужчины да и немало женщин испытывали сильное влечение к Татьяне Достоевской. Она была — чем-то…
Влечение разное: от душевного, когда душа начинает хлопать крыльями, до плотского — просто магнетического притяжения к ней. Такая была и есть Татьяна Д.
Грусть
— Здравствуй, землянин! — приветствовал по утрам из трансформаторной будки Илья Леонидович братьев по разуму.
За что нередко бывал бит.
И 18-го числа ему тоже намяли бока…
А к вечеру к нему пришел знакомый, тоже без жилья, в гости. Ведь общение, как известно, самое дорогое, что имеют очень многие люди.
— А кто сказал, что жизнь должна быть веселой? Жизнь — грустная мелодия. Сплошной плач, — сказал гость.
— Иди отсюда, — послал его подальше Илья Леонидович, которому было отчего-то пасмурно донельзя, невмоготу, в общем.
— Ну отчего же? Ну почему же? — уперся философски настроенный гость с черными пятками.
— Заладил со своим плачем. Пошел вон! — нехотя вскочил Илья Леонидович.
— Я пойду. Но я вернусь, — встал пришлый и, сверкая пятками, двинулся к выходу.
— Иди-иди. Тьфуу-ууу! Надо в притончик сходить. Успокоиться.
Притончиком Илья Леонидович называл квартиру Кокуркиной. Он там иногда ночевал в жуткие морозы и когда с неба лил потоп. По необходимости. Кокуркина его даже не замечала, а то бы непременно
выгнала. Но бедлам в квартире у старушки царил такой, что наличие одного-единственного бомжа было совершенно незаметно, только не надо было слишком громко храпеть, а если чуть-чуть, то ничего, вполне можно.Как раз в эти числа Илья Леонидович почти завершил свой главный жизненный труд, который назвал просто и без комплексов — «Теория разрушения страны. Последнее десятилетие».
Еще бы! Илью Леонидовича можно было понять, когда, вернувшись из Москвы ночью после облавы на попрошаек Ярославского вокзала, он с изумлением рассматривал два кровоподтека — на спине и на животе.
— Страну убивают! — с ходу усевшись за ящик на ведро, Илья Леонидович начал писать:
«Призрак бродит по России.
Призрак больших денег. Многие их видели, некоторые держали в руках, а несколько миллионов сильно невезучих российских людей быстро сошли на нет и кончились в прямом смысле слова от свалившейся более десяти лет назад на их головы нищеты.
В восемьдесят девятом мы вступили в несчастную эпоху разворовывания страны.
Если что-то не жалеть и о нем не заботиться — оно просто исчезнет с лица земли…»
Илья Леонидович дописал, и ему стало плохо: заболел бок. Он умылся из ведра дождевой водой и лег спать, не поужинав и не зная, что завтра наступит 19 июня.
День, который, сильно напугав, наполнит его жизнь новым смыслом. Хотя чем потом все это закончится, он и сам не поймет, потому что все будет как во сне — было, не было?
Какой-то местный шутник, по-видимому, чистая шпана, аккуратно надписал три буквы над дверью первого подъезда и получилось вот что: «Опорный пункт охраны беспорядка».
Наташа
Этот день, 19 июня, был какой-то невыносимо длинный.
В то утро Дима вернулся с улицы, еще раз поцеловал меня и предупредил:
— Наташка, не выходи сегодня из дома, может быть, приедет один человек, ну тот, что мне должен…
— Не смеши, — сказала я.
— И еще… — Дима постоял у двери. — Наташ, может, мне показалось, но я видел у подъезда «Шевроле» с красноуральскими номерами и, помнишь, того, с титановым лицом?
Еще бы я не помнила Валерия Бобровника…
— Ну и что? Его же убили, по телевизору сказали, я сама слышала. Да мало ли… совпадение, и все. Кому мы нужны? Мы ж им все оставили…
— Ну, все-таки посматривай, — протянул Дима. — И не ходи сегодня никуда… Дай чмокну, ну дай!
— Да ладно, — отмахнулась я. — Иди, а то опоздаешь!
Я посидела с минуту и поднялась.
— Ах!..
Из меня хлынула водичка и полилась прямо на крашеный пол.
Я вышла, едва шагая, как утка, на улицу и крикнула:
— Дима, у меня воды отошли!
Но мужа уже не было…
С дороги, звеня, отъезжал невидимый отсюда трамвай.
— Октябрь, быстро в комнату! — с порога поняла мое состояние Нина Ивановна. — Тебе в роддом, давай я тебя соберу?
Мальчик, зло сверкнув глазами и выругавшись, как взрослый, нехотя ушел.