Кураж
Шрифт:
Где-то грохнули одиночные выстрелы, прострекотал коротко автомат.
– Закроем хозяйство. Пойдем. От греха подальше, - сказал Филимоныч.
– Куда?
– сокрушенно спросил Флич.
– Ко мне пойдем. В тесноте, да не в обиде. Вещи-то твои где?
– В Москву поехали.
– И то ладно… Немчура-то не на век. Немчуру побьют. А вещи отымут - не вернешь!…
Филимоныч повесил на калитку большой замок и повел Флича переулками.
Так и поселился Флич у старика. Кое-что из оставшихся в вагончике вещей перетащили домой. Филимоныч наводил справки, расспрашивал знакомых: не видал ли кто Павлика
Флич старался выходить на улицу как можно реже, потому что город был оклеен строгими приказами: регистрировали и переселяли в гетто евреев, регистрировали мужчин в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет, регистрировали женщин того же возраста. Ввели комендантский час. За уклонение от регистрации - расстрел. За хранение оружия - расстрел. За укрытие коммунистов и евреев - расстрел.
Филимоныч упорно сторожил цирк. Жалованья ему никто не платил, и он решил пойти в горсовет, или как он там нынче называется, к начальству. Где это видано, чтобы служивому не платили!
Городская управа занимала часть бывшего здания горсовета. В другой его части располагалась немецкая комендатура. Туда не пускали. Там стояли автоматчики. И внизу, у общего входа, стояли автоматчики. Но эти вроде для виду. Внешняя охрана. Эти никого не задерживали, только оглядывали каждого входящего. Оглядели и Филимоныча. Но он на осмотр не обратил внимания и, расправив усы, храбро вошел в двери.
В вестибюле у столика сидел цивильный с белой повязкой на рукаве, спросил:
– Куда, дед?
– Ты мне дорогу не закудыкивай, - сердито сказал Филимоныч.
– К председателю я.
Цивильный осклабился:
– Эвон, вспомнил! Председатели кончились.
– Это я понимаю, - согласился Филимоныч.
– Как же теперь его чин?
– Господин бургомистр.
– Бургомистр так бургомистр, - миролюбиво согласился Филимоныч.
– Имя-то хоть у него есть?
– Господин Прешинский.
– Прешинский… - Филимоныч посмотрел на потолок, пошевелил губами, не то вспоминая, не то стараясь запомнить.
– Стало быть, я к господину Прешинскому.
– По какому ж делу?
– По службе. Насчет жалованья.
– Насчет жалованья, тогда в финансовый отдел.
– В финансовый так в финансовый, - опять согласился Филимоныч.
В коридоре, возле нужной двери, сидели две молчаливые личности. Одного Филимоныч сразу узнал: заведующий мастерской, той, что в их доме, в подвале.
Другой незнакомый.
– Здравия желаю, - вежливо поздоровался Филимоныч. Оба молча кивнули.
– Живая очередь?
– поинтересовался старик.
Ему не ответили. Он сел на стул и стал ждать. Спешить было некуда.
Долго дверь не открывалась. За ней смутно слышались голоса, слов не разобрать. Потом в сопровождении лысого мужчины вышла женщина, шурша шелком платья. Филимоныч оторопел. Это была артистка Лужина.
Она шла по коридору ни на кого не глядя и так гордо держала голову, что казалась выше ростом.
На какое-то мгновение Филимоныч усомнился: она ли? Да нет, она! Точно она! Провалиться!…
Мужчина шел рядом и немножко отставая, склоняя голову, словно старался посветить ей лысиной.
В вестибюле Лужина остановилась, повернулась к мужчине, тот поклонился, произнес басом:
– Заходите, дорогая фрау, как появится надобность.
Всегда к вашим услугам.– Благодарю, герр Рюшин. Вы ошень любезный. Ауфвидерзеен.
– Она кивнула и исчезла.
А лысый повернул назад и шел к своему кабинету, сохраняя на лице улыбку, словно ее приклеили. Открыл дверь и произнес:
– Прошу следующего, господа.
Заведующий мастерской поднялся и, одернув пиджак, скрылся за дверью вслед за лысым.
– Я - за вами. Я сейчас… - обратился Филимоныч к оставшемуся мужчине и торопливо застучал деревяшкой по коридору, через вестибюль, на улицу. Очень хотелось посмотреть, куда пошла артистка Лужина?
Но на улице Лужиной не было. Странно. Не крылья ж у нее!
Он постоял немного, почесал в затылке и вернулся в городскую управу. Ждать своей очереди.
Гертруда Иоганновна не выходила на улицу, поэтому Филимоныч и не смог проследить, куда она направится. Предъявив часовому пропуск, она поднялась на третий этаж немецкой комендатуры, где размещалось представительство рейхскомиссариата "Остланд".
Она остановилась перед дверью, к которой была прибита белая картонная табличка с надписью острым готическим шрифтом: "ДОКТОР ДЕР РЕХТЕ
[1] ЭРИХ-ИОГАНН ДОППЕЛЬ". Остановилась на мгновение, чтобы собраться, сосредоточиться. Так она останавливалась перед выходом на манеж.
Постучала.
Хриплый голос за дверью произнес:
– Войдите.
Гертруда Иоганновна вошла в тесную комнату, где, кроме стульев у стены, сейфа и письменного стола с двумя телефонами, ничего не было.
– Здравствуйте, Отто, - сказала она приветливо.
Сидевший за столом немолодой унтер-офицер с черными бухгалтерскими нарукавниками встал.
1
[1] Доктор юридических наук.
– Здравствуйте, фрау Копф. Шеф занят. Придется обождать. Присаживайтесь.
– Если я вам не помешаю.
– О, нисколько!
– Отто сел, застучал по клавишам задребезжавшей пишущей машинки, посматривая на бумагу, лежащую перед ним.
Он работал молча, словно в комнате никого не было.
Гертруда Иоганновна смотрела на стену прямо перед собой. Низ стены был выкрашен коричневой масляной краской, а верх свежевыбелен, без единого пятнышка, глазу не за что зацепиться.
Когда ее впервые привели сюда, стены были обшарпаны, на них виднелись квадратные белые пятна, видимо раньше висели какие-то диаграммы или плакаты.
Накануне ее допрашивал офицер в кабинете начальника тюрьмы. У офицера были тонкие светлые усики и сонные навыкате глаза. Он то и дело вытирал ладони носовым платком.
Она сказала правду. Все, как было на самом деле. Она немка, родом из Берлина. В двадцать шестом году приехала на гастроли. Полюбила. Вышла замуж. Детей двое, эвакуированы. Куда, она не знает. Муж мобилизован в Красную Армию. А ее вот арестовали. Счастье еще, что пришли соотечественники. Могли и расстрелять. Хотя она была лояльна к Советской власти.