Курс — пылающий лес. Партизанскими тропами

Он возвращался из партизанского отряда. На борту было двое тяжело раненных бойцов. До линии фронта оставалось минут пять лета. Вдруг небо озарило светом двух мощных прожекторов. И как раз нигде ни облачка, чтобы укрыться! Заговорили орудия и пулеметы. Десятки снарядов, тысячи пуль потянулись к самолету. В воздухе, показалось, нет и метра, где бы не рвался снаряд! Он бросил машину в пике, чтобы быстрее снизиться, прижаться к земле и на бреющем проскочить опасную зону, хотя и боялся трясти своих раненых, которые [54] и так с трудом переносили болтанку самолета и глубокие виражи. Он уже попадал в такие переделки, думал и на этот раз выскочить целым.

Снаряд ударил в бензобак. Взрыв окатил бензином всю машину. Она вспыхнула как смоляной факел. Еще несколько секунд держался огонь, долго ли гореть перкалю и клееному дереву!

Так погиб Коля Загребнюк и с ним два партизана.

Сербин и Шокун не могли взять вину на себя. Их самолет работал хорошо и мог бы еще долго летать, но он пал смертью храбрых, как боец в атаке, который бросился навстречу вражескому огню, и злая пуля нашла его сердце.

Немало самолетов вернул в строй и инженер Константин Александрович Белокопытов. Это был человек весьма одаренный, смелый, склонный к технической выдумке. Он и в авиацию пришел, когда только создавалось Общество друзей воздушного флота (ОДВФ). Он конструировал авиационные аппараты, создал легкий самолет, на котором совершил свой первый полет, построил несколько типов планеров. В 1928 году Белокопытов организовал планерную школу, позднее преобразованную в школу гражданской авиации. Его аэросани Б-2 на шесть мест развивали скорость до 120 километров в час. Решением краевого совета Осоавиахима и комиссии ВВС Приволжского военного округа, где работал инженер и конструктор, они были допущены к эксплуатации. На них обучались пилоты, проводились также агитационные пробеги. Успехов добился Белокопытов и в конструировании глиссеров. Для военно-учебных целей он построил мощный глиссер с мотором в триста лошадиных сил.

В середине тридцатых годов Белокопытов перешел на работу в Московский научно-исследовательский институт Гражданского воздушного флота. На заводе № 1 имени Осоавиахима при его участии строятся усовершенствованные глиссеры для районов, где они были незаменимым видом транспорта. Константин Александрович участвовал в проектировании и строительстве первого в мире быстроходного двухкорпусного глиссера-экспресса типа «Катамаран» на сто мест. На этом судне было установлено четыре авиамотора общей мощностью в три тысячи лошадиных сил. Несколько лет «Катамаран» работал на Черном море.

В войну Белокопытов попал в наш полк и много сделал [55] в совершенствовании летных качеств самолета. Самолетно-моторный парк состоял из машин однотипной конструкции. В какой-то мере это облегчало работу по эксплуатации материальной части. Хотя санитарные самолеты СП и С-2 являлись модификацией По-2, но имели отличие по внешнему виду и внутреннему устройству. Они были тяжелее своего собрата, поэтому на них устанавливались моторы большей мощности. Безупречное состояние двигателя всегда помогало нам, летчикам. В авиации говорят, что двигатель — сердце самолета. Оно находилось в надежных руках техсостава. Для летчиков мотор был вторым сердцем. Техники, инженеры делали все от них зависящее, чтобы обеспечить боеспособность самолета, создать условия для выполнения максимального количества вылетов, гарантировать победу в поединке с зенитчиками и фашистскими истребителями.

С отвагой и стойкостью, в любую погоду, часто под огнем противника наши технари готовили машины к полетам, быстро вводили в строй поврежденные самолеты.

Однажды, возвращаясь с боевого задания, самолет По-2 с двумя ранеными попал в туман и врезался в лес. Он повис на деревьях. Правда, летчик и раненые остались живы, но самолет получил большие повреждения. Были поломаны плоскости, разорвана нижняя часть фюзеляжа, перебито хвостовое оперение. Казалось бы, дорога этому самолету одна — на свалку. Но Белокопытов разработал свой план. Под его руководством техники изготовили большие лестницы, поставили лебедки и осторожно сняли полуразбитый самолет с высоких деревьев. Через несколько дней машина была восстановлена и продолжала летать на боевые задания.

Вообще техники, механики, мотористы, ремонтники, шоферы под командованием Белокопытова творили, что называется, чудеса. Они изготовляли в полевых условиях сложные детали, латали плоскости, клеили камеры шасси, смело осуществляли разные эксперименты, которые давали возможность вдвое увеличивать дальность полета и не меньше чем втрое повышать грузоподъемность машин. Подобно врачам-исцелителям, они проделывали сложнейшие операции и возвращали самолеты к боевой деятельности. У них почти не было случаев, чтобы подбитые машины списывались.

На плечи технического состава ложились и другие [56] заботы. Наши технари катками выравнивали взлетные полосы, засыпали воронки после бомбежек, строили землянки, маскировали самолеты, вели круглосуточную охрану, поскольку у нас не было ни штатного батальона аэродромного обслуживания, ни ремонтных мастерских, ни маскировщиков, ни вообще лишних бойцов.

Рожденный в воздухе

Синоптик на разборе полетов уныло сообщил:

— В районе Агурьянова грозовой фронт, облачность сто метров. Видимость... да что говорить? Нету видимости.

— Значит, надежд на улучшение погоды нет? — сердито переспросил командир полка, как будто этот белесый курчавенький лейтенант был виноват в том, что низкие тучи с дождями и ветром обложили весь огромный район наших действий.

— Так фронт же! — воскликнул синоптик, объясняя этим словом всю погодную обстановку.

— А лететь, товарищи, надо. — Седляревич поднялся с чурбака и обвел взглядом летчиков. — В Агурьянове ждут дети, туда же приказано перебросить представителя штаба партизанского движения.

— А много детей? — спросил кто-то.

— Четырнадцать.

— Тогда пусть Курочкин летит. У него мотор с форсажем, вытянет.

Все поглядели в мою сторону. Лететь, по правде говоря, не хотелось. От постоянного недосыпания у меня стала побаливать голова. Сегодня же поламывали кости — погода обостряла ревматизм, приобретенный в сырых землянках, в сквозняках полетов. Но и отказываться было неудобно. Обычно мы расценивали землю как посадочную площадку, с которой можно взлетать. Каждый из нас стремился больше быть в воздухе, чем на земле.

— Что молчишь, Курочкин? — спросил Седляревич.

— К полету готов! — ответил я.

Владимир Алексеевич внимательно посмотрел мне в глаза, но ничего не сказал и перешел на другое:

— Наша машина как бы нарочно создана для трудных [57] метеорологических условий. Облачность сто метров для нее — лучше не надо. Другое дело — гроза. Но и ее можно обойти. Давайте, пока этот грозовой фронт висит над нами, поработаем.

Все дружно загомонили: летать так летать! Когда пилоты стали расходиться, Седляревич задержал меня.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он. Я пожал плечами.

— Вылет, как обычно, вечером. А пока отдыхайте. Возьмите у врача люминал, выспитесь хорошенько.

— Есть выспаться, — подтянулся я.

Снотворное подействовало. Ребята накрыли меня меховыми куртками, поспал я хорошо, и, когда проснулся, хворь будто рукой сняло.

Стал готовиться к полету. Развернул карту, начертил кривую маршрута с учетом конспирации трассы полета и КПМ — конечного пункта маршрута. Красным карандашом округлил зенитные установки врага. Предполагаемая посадочная площадка была рядом с лесным массивом и озером, в стороне от железной и шоссейной дорог. Это уже радовало. Фашисты не скоро смогут добраться до нее, если и увидят, куда я нацелился на посадку.