Курсантские байки восьмидесятых

Правая рука приподнята на 45 градусов вниз, левая – вертикально вниз: «Н».

Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».

Левая рука – вертикально вверх, правая – согнута в локте и прижата к животу, образуя перпендикулярную линию с левой рукой: «Я».

Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова, семафора».

Радуюсь прочитанному, а главное, тому, что сумел разобрать сигналы командира крейсера, и весело даю отмашку крест-накрест внизу: «Понял».

Командир улыбается – мне это отчетливо видно, мое зрение не то, что теперь, – и, напоследок по-приятельски махнув рукой, скрывается в ходовой рубке…

Ныне часто прохожу или проезжаю, иногда с женой и внуками, мимо этого старинного, построенного архитектором А. И. Дмитриевым в 1910–1912 годах в стиле ретроспективизма здания, в котором с 1944-го разместилось Нахимовское училище. С того дня прошло уже (почти по А. С. Пушкину) тридцать лет и три года, можно даже добавить – три месяца и три дня. Сейчас у меня самого, как у того командира крейсера, три большие звезды на плечах. Теперь я с внешней стороны «Питонии», однако мои глаза по-прежнему сами каждый раз, когда бываю здесь, отыскивают и отыскивают то мое окно. Иногда вижу там силуэт очередного ее воспитанника, которые издавна, возможно, с основания училища называют себя «питонами» (воспитанник, питомец, питон – так, кажется, нам говорили наши предшественники, а им – их), и всякий раз вспоминаю то чувство случайного весеннего восторга. Невольно перебегаю глазами с окна на ходовую рубку великого крейсера, участника настоящих славных, но забытых, увы, ныне боевых сражений бок о бок с легендарным «Варягом».

Как жаль, бесконечно жаль, что мой крейсер вывели из состава ВМФ. Нахимовцев до сих пор зовут внуками «Авроры», а ее обозвали странным словом «музей». Конечно, ее историческое прошлое ныне несколько утратило свое значение. Но уверен, что как бы ни были круты повороты истории государства (взгляни-ка на пример Германии), оно только тогда может называться великим, когда у него есть великая память своего прошлого и вместе с ней – высокая осознанность, преемственность этой истории, какой бы та ни была. Да и не мной это всё, в конце-то концов, придумано, ведь весь сегодняшний оскал западной демократии, направленный в нашу сторону, уже заставил мою Родину… (ох, как бы только пафосно это всё не звучало!) воскликнуть: «Великой стране вовсе не требуется Запад… Россия возвращается к себе самой. Россия возвращается в свою историю». И теперь, летом 2014 года, когда пишу эти строки, мне искренне верится, что моя «Аврора» вернется в строй боевых кораблей. Наши мальчишки-нахимовцы по-прежнему будут вместе с ее командой поднимать и опускать настоящий военно-морской флаг. И вновь над Невой взлетит песня: «Что тебе снится, крейсер “Аврора”, в час, когда утро встает над Невой…».

И вот тогда я приду сюда снова и снова, и, возможно, мне удастся увидеть в окне моего училища восторженное, как когда-то, лицо какого-нибудь нынешнего ее обитателя, вдохновленного звуками морской трубы и звоном склянок, возжелавшего вдруг просемафорить миру свой задорный мальчишеский привет, наполняющий паруса надежды. И мне, с не меньшей радостью, с чувством глубокой ностальгии и зовущим в этот прекрасный мир ощущением романтики под названием «морская стихия», захочется ответить ему и этому дорогому моему сердцу дому: «Привет тебе, милая моя Питония, от всех “питонов” восьмидесятых!»

Смогу ли? Смогу, точно смогу! До сих пор помню флажный семафор. А ты помнишь, “питон”? Ну конечно же, ты помнишь, ты всё помнишь…

Ночная репетиция

Начало восьмидесятых.

Москва.

Красная площадь.

Первый день ноября… точнее, ночь, около двух.

Последняя генеральная репетиция к параду.

…«Большой сбор» объявили неожиданно, сразу после уроков в вечерней школе перед первым часом самоподготовки. Э-эх, поэму «Двенадцать» выучить не успел! Завтра злющий Пиллерс, начальник кафедры литературы в Ленинградском Нахимовском училище, капитан третьего ранга Петров и по совместительству наш препод, обещал на весь период московской командировки тотальный опрос поэмы устроить. Нашу-то милую русичку Аллу Борисовну в Москву в казарму не берут, она бы такой несправедливости не допустила: почти десять страниц наизусть, а тут еще бессонная ночь впереди…

Стоим. Стоим неподвижно часа два.

За спиной коренастый Василий Блаженный [1] , Красавец. Похож на Спаса [2] , только ниже. И, кажется, раза в два старше.

Холодно. Дует. Речушка маленькая за спиной, а ветер как с Невы. Влажно. Как в Питере.

Сукно шинельки бессильно против ветра, влаги, продувает и впитывает, тяжелеет раза в три.

Плечи гудят.

Мерзко!..

Слава богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-й «коробки» (батальона) нахимовцев. Шурик, ну, Сашка Бойцов – мой школьный приятель, вместе поступили в этом году – в нашей шеренге первый. Сережка Рябинский, мой сосед по парте, – последний, двадцатый.

1

Собор Покрова Пресвятой Богородицы на Красной площади, также называемый Собором Василия Блаженного.

2

Собор Воскресения Христова на Крови, также называемый Храм Спаса-на-Крови.

…Теперь, как погляжу, в основном по десть человек в шеренге ходят – это нечестно, так намного проще и вид не тот, не впечатляет…

Не повезло им обоим!

О-о-о, ноги!

Бедные мои ноженьки. Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили, не поднять! И тысячи игл в пальцы воткнули, не наступить! Ну кто, кто мог знать, что ночью мороз вдарит до минус пяти? Дурак – «хром» нацепил вместо «микропора», свои мозольки берёг! Правый «микропор» маловат, утром на аэродроме всё до крови разодрал, четыре часа «живым мясом» топтал бетон взлетной полосы. И как тут быть?

Йод? Бинт?

Ха!..

Ру-ки, ру-чень-ки мои бедненькие, согнулись в кулак, не разогнуть.

Да ладно, хватит ныть-то, надоел. Руки-то как раз ничего, нормально, жить можно. Хотя и в хлопчатобумажных, но все-таки перчатках, к тому же белых, красивых. Да и в рукава их можно втянуть, пока стоим в строю, поразминать туда-сюда. Правда, в правом кулаке нашатырь с ватой. Зачем? Ну так, на всякий случай, для соседа, когда падать начнет, сознание терять. А у него – для меня. И так у каждого. На втором часу по стойке смирно многие «улетают».

В конце строя стоит шеренга дублеров. На каждый рост свой дублер.

…Мама, мамочка, вспомнилось вдруг, как прошлой осенью в ноябре ты шерстяные варежки мне в карманы засовывала и меховую шапку-ушанку надеть заставляла, а мы с Шуриком чуть за дверь – и в портфель их, в портфель, идем с открытой головой, патлы до плеч, развеваются. Смешно!.. О-ох, где ж та ушанка теперь?..

На головах «бески», ну, бескозырки то есть, притянутые резинкой к ушам: ленточки реют на ветру, хлещут по розовым мальчишеским лицам, голым затылкам, выбритым под полубокс и блестящим на свету прожекторов, что жарят площадь из-за спины. Боже, как это красиво!..

Но уши, увы, не греют.

Уши хрустят.

Особенно левое, когда его кончика касается грубое сукно высокого воротника, к которому удается прижаться ненадолго. А рук не поднять, белые перчатки отчетливо видны…

Э-эх, усы жалко!

Пушистые были, теплые, мягкие. Еще три месяца назад, при поступлении, красовались над губой четырнадцатилетнего подростка. Вонючий «Тройной» лишь слегка унял зуд на щеках и шее от следа старой батькиной бритвы. Лицо на ветру шелушится, чешется, жжет.

Жуть!

…Эх, мамочка, где ты? Как ты? Хочу домой. Поваляться б на диванчике пару часиков, и всё, и ни-че-го больше не надо…

Часы на Спасской оживают.

Что-то мелькает на мавзолее.

Неразборчиво гудит микрофон.

И…

…Вприпрыжку, причудливо забрасывая ноги вперед, «линейные» с частотой 120 шагов в минуту летят по брусчатке, безжалостно с полуметровой высоты впечатывая каждый шаг в прочерченную вдоль трибун белую линию, словно лисички чертят змейку следов на снегу. Затем по одному грациозно отваливаются от убегающего вперед строя и, заняв строго определенную позицию на площади, вскидывают огромные тяжелые карабины с цветными флажками на штыках высоко над головами, замирая на весь период прохода колон, словно статуи Минина и Пожарского.