Курсанты

– Да, не хочу вам козырять. Вы кто, простите? Я вам отдаю честь по всей форме, а вы стоите вразвалку, курите и руки за спиной. А эта игра должна выполняться обеими сторонами, иначе теряется её высокий смысл. Да и кто вы? Я не вижу перед собой офицера в погонах.

Филипченко обрёл, наконец, дар речи.

– Прекратить немедленно! – взвизгнул он. – Ты смеешь учить командира, как вести себя! Кто ты такой? Немедленно выполнять приказание! – Мария Ивановна нервно изломал на несколько частей свой прут-указку и отбросил осколки. – Что? Не будешь? Ну что ж! Шагом марш в подразделение. О вызывающем твоём поведении будет доложено командиру батальона. Занятия считаю сорванными, – повернулся к старшине, – увести людей.

Позднышев не спеша, направился к зданию казармы, мы, построившись, потянулись за ним, а Филипченко нервной походкой направился в канцелярию батальона писать рапорт.

Тарасов догнал Позднышева.

– Ну, зачем ты так? Меня тоже его поведение возмущает. Перетерпеть надо было, что с дурака взять? Сейчас такой хай поднимет, что вся рота виновата окажется.

– А-а, – отмахнулся парень, – я доволен, что сбил спесь с него. Командир называется. Самодовольство так и прёт из него. Он-то элементарное уважение должен к нам иметь? Мы стадо баранов что ли? Да и вообще-то кто он, в каком звании? Где его погоны? И почему скажи, мы честь тут должны отдавать всем, кто в форме гражданского лётчика ходит. Да тут почти все форму носят. Два дня назад козырнул какому-то дядечке в форме, а тот говорит: ты чего, дурак, я же бухгалтер. А какого хрена бухгалтер в форме ходит?

–Да, тут ни черта не поймёшь, – согласился Тарасов. – Но готовься на ковёр к Юрманову.

– Да пошли они…

Филипченко не был кадровым военным. Не носил военной формы, а носил обычную форму гражданского пилота, хотя таковым тоже не был. Да и было ли у него офицерское звание? Никакой выправки, скупости и строгости движений, присущих людям военным у него не было. По отзывам ребят его роты, был он криклив, бестолков и самодоволен, страдал отсутствием элементарного такта и чувства юмора. Ему явно не хватало образования. Перед строем любил разглагольствовать о том, что вот, дескать, ты курсант – ничтожество и я могу делать с тобой, что угодно. Естественно, что его не любили. Не очень-то его жаловали и командиры других рот, какие не какие, но всё же кадровые военные. Нелицеприятно отзывался о нём и наш Дубровский, чего не особенно скрывал даже от курсантов.

А ещё любил Мария Ивановна, бывая дежурным по батальону, приводить на протирку в канцелярию батальона курсантов других рот за мелкие провинности, тем самым, стремясь вытащить свою роту по показателям дисциплины на первое место.

Через час дежурный по роте положил на стол Дубровскому рапорт Позднышева об отчислении по собственному желанию. В строй он больше не становился, достал из чемодана гражданскую одежду и переоделся. А в курилке на все лады перетирали поступок Позднышева.

После ужина дневальный проорал:

– Позднышев, к командиру роты!

Кабинет Дубровского одновременно служил и ротной канцелярией. Стол его был завален всевозможными бумагами: личными делами, брошюрами, газетами. Выслушав доклад о прибытии, Дубровский кивнул на единственный свободный стул.

– Садись, рассказывай всё подробно, что там у тебя произошло с этим…

Жека сел. Он ожидал разноса.

– Чего говорить-то, товарищ капитан? Курсант ведь всегда будет виноват, чтобы не произошло.

– Почему так решил?

– Наслышался от ветеранов.

– Ну, ветераны наговорят три короба. Если не виноват – доказывай, разберёмся. Филипченко на тебя целую петицию на двух листах накатал.

– Товарищ капитан, ничего доказывать я не буду. Рапорт мой вы прочитали, подпишите, пожалуйста. Перед вами я виноват и прошу прощения за доставленные неприятности.

– Ладно, ладно, перед Филипченко извиняться будешь. Завтра у командира батальона. А рапорт свой забери, за это не отчисляют. В крайнем случае, получишь выговор.

– Разрешите сказать, товарищ капитан?

– Ну?

– Я решил уйти из училища добровольно. И раньше об этом подумывал. А тут… всё ускорилось. Такая учёба не для меня. Я о студенческой жизни мечтал и не знал, что тут армия. Да и поступил я сюда потому, что с золотой медалью, сами знаете, проще. Только приехал, осмотреться вокруг некогда было, ну ребята с собой и увлекли сюда. Я не горю особым желанием стать лётчиком. Да и порядки здесь… В общем, подпишите, товарищ капитан.

– М-да, вот оно как? – потёр Дубровский переносицу. – Студентом, понятно, быть проще.

Он ещё раз прочитал рапорт и едва сдерживаясь, чтобы не накричать на этого парня, подписал его. Вот пришёл сюда с золотой медалью, шутя, поступил и так же легко уйдёт. Не своё место занять хотел, чужое. А кто-то, мечтающий об авиации, остался за бортом. За годы работы в училище Дубровский встречал таких людей не очень много и, как правило, они отсеивались. Ничего, ещё не поздно на его место взять другого.

– Ну что же, берите ваш рапорт, – перешёл на «вы» командир роты, – и не повторите ещё раз такую ошибку. А насчёт здешнего порядка хочу сказать: он диктуется необходимостью и проверен временем. Иначе нельзя. Лётчик должен быть аккуратен и дисциплинирован. А если каждый курсант будет делать, что и когда хочется ему, что ж тут будет? Поймите это, уходя. Быть может, и не надо здесь готовить офицеров для гражданской авиации, но это не от нас зависит. Хотя в будущем, я думаю, так и будет. Пойдёте на беседу к Юрманову, объясните ему причину ухода так же, как и мне. Думаю, поймёт, – капитан протянул листок с рапортом.

– Разрешите идти?

– Идите!

Жека встал, чётко повернулся через левое плечо и вышел из кабинета. «А парень-то хороший, – подумал капитан, – чёрт бы побрал этого Филю! Хотя, пожалуй, он всё равно бы когда-то ушёл».

Юрманов рапорт подписал на следующий день и, придя с занятий, мы не обнаружили Позднышева в казарме. Он уехал. И только пустая, без спальных принадлежностей кровать с голой сеткой напоминала о том, что здесь ещё недавно кто-то спал. Через неделю о Позднышеве забыли. А через пять дней место занял новый член нашей роты – парень из Архангельска. Он, не прошедший по конкурсу, работал в котельной училища и дожидался, когда кто-нибудь не выдержит и уедет. И дождался.

––

В отличие от армейских правил, где командирами взводов были, за редким исключением, младшие офицеры у нас были старшины. Старшина отделения или лётной группы, старшина взвода или лётного звена, старшина роты или эскадрильи, старшина батальона или лётного отряда. Назначались они из числа отслуживших в армии наиболее дисциплинированных ребят, знающих воинские правила и уставы.

Старшиной нашего отделения был Володя Тарасов, парень умный и принципиальный. А вот заместителем его по недоразумению, что ли был казах Байказаков. Он был полной противоположностью Тарасову, да и вообще складывалось впечатление, учился ли он где вообще и как сдал столь строгие вступительные экзамены.

За три месяца нашего здесь пребывания никто ни разу не слышал от него ни одной команды. Говорили, что он служил в армии, но не верилось. Был он всегда хмурый и неразговорчивый, а если что-то и говорил очень редко, то на родном языке. На русском же произносил не более десятка слов за день, но так тихо и неразборчиво, что казалось, лежит на смертном одре, и жить ему оставалось всего несколько минут. Страдал он полным отсутствием интеллекта, лицо его никогда не выражало никаких эмоций, и было как неподвижная маска. Походка его была угловатой, словно его постоянно заносило при ходьбе, как заносит машину на льду при торможении.