Кушайте, дети, кушайте

– Теперь, дети, вы понимаете масштабы экономических потерь. Из оставшихся ресурсов львиная доля уходила на содержание действующей армии. В такой экстремальной ситуации государство ввело централизованное нормированное распределение продовольствия и промышленных изделий по карточкам. По ним выдавались хлеб, мясо, сахар, рыба, жиры, крупа, соль, чай иногда овощи. В Москве и Ленинграде карточки были введены ещё 18 июля 1941 года, а к 10 ноября во всех городских поселениях страны и делились на четыре категории: рабочие и инженерно – технические работники, у этой категории нормы были побольше, особенно у работающих в оборонной промышленности; служащие; иждевенцы и дети до двенадцати лет. Я получал 400 грам чёрного хлеба в сутки и 400 грам сахара в месяц. Белого хлеба мы не видели всю войну. К слову сказать, в период Второй мировой войны продовольствие нормировалось по карточкам в 40 странах. В США и в Великобритании хлеб и крупа оставались в свободной продаже, выдавались по нормам яйца, молоко, сыр, жыры, сухофрукты.

Из за идущих близких боёв, постоянных неурядиц с транспортом случались частые перебои в снабжении то хлеба, то мяса, то сахара. В связи с этим нормы уменьшали, а в январе – феврале 1942 года карточки вообще не отоваривали. На рынке всё стоило ужасно дорого и цены росли, как на дрожжах. Картошка выросла с 3 – 4 рублей за килограм до 10 – 12 рублей, а масло поднялось в цене с 40 рублей до 180 рублей за кило. Спасало только то, что в заводской столовой один раз в день подавали горячую пищу. Я любил, когда разливала тётя Глаша, она черпала со дна кастрюли, так больше вероятности, что в твою миску попадёт ещё чуть – чуть картофеля или капусты. Однажды хлеб подвезли к самому обеду. Ничто не может сравниться с этим незабываемым ароматом свежеиспечённого хлеба, который заполняя всё вокруг, щекотал ноздри и будоражил дух.

Мне помнится, как прекратился подвоз соли из Астрахани, когда летом того же 1942 года немцы вышли к Волге в районе Сталинграда. Ситуация стала меняться лишь только после победы Красной армии под Сталинградом и с началом судоходства по Волге весной 1943 года.

Продовольственные карточки замене не подлежали. Потеряв их и оставшись без денег, я мог просто умереть от голода. Теперь, детка, тебе понятен и масштаб моих потерь. Будучи в полной растерянности, я побежал на завод.

Глава 10

На проходной завода без документов меня не пропустили внутрь. Я так просил и умолял вахтёра позвать моего мастера, но он был непреклонен и в ответ потребовал убраться по-добру, по-здорову.

Пришлось обратиться в исполнительный комитет. Высидев длиную очередь, я наконец попал на приём. Принимавший меня офицер, выслушав мой рассказ , сказал :

« Что ж, ты работал на военном обьекте, но был не достаточно бдительным, не уследил и позволил своим документам пропасть. А если ими воспользуется враг, шпион? Нет на завод, ты, больше не вернёшься. Ладно, приходи завтра мы подыщем тебе новое место работы. «

Легко сказать, до завтра надо ещё дожить, но спасибо и на том. Могло быть и хуже, размышлял я по дороге назад в барак. В моё отсутствие, на моё место поселился новый рабочий. Спать мне было негде. Возле барака была сложена поленица. Устроив на ней себе ложе и подложив под голову мешок со скудным скарбом, я проспал до утра.

Утром следующего дня я вернулся за направлением на новоё место работы. Начальник был на совещании. Очередь застыла в ожидании его прихода.

Меня как то странно давило под ложечкой. Может тошнота и эта усталось от того, что я вторые сутки не ел? Тогда, почему мне так холодно? Наверное задремав, я свалился со стула. Первое, что мне пришлось увидеть, открыв глаза, это склонённое надо мной лицо пожилого человека в белом халате. Осмотрев меня и измерив температуру, врач огласил диагноз : « М-да – 40 градусов, что ж молодой человек, буду краток, у Вас тиф.»

Смутно помню, как меня погрузили на телегу и отвезли в инфекционную больницу, как кто то, кажется возница сказал : « Держись, паря, двум смертям не бывать, одной не миновать» . Болеть всегда не приятно, тем более тифом. Прометавшись в беспамятстве в недельной горячке, я наконец пришёл в себя. От слабости меня в буквальном смысле сдувало с горшка. Однако, не взирая на скудный больничный паёк, я потихоньку стал поправляться.

В моей палате из десяти человек лежал мальчик, примерно моего возраста. Когда нам разрешили вставать, мы подружились. Двое тощих, обстриженных налысо мальчишек в застиранных, не имеющих определённого цвета и не по размеру пижамах, мы сидели на подоконнике большого окна в палате и часами смотрели в маленький, неказистый садик во внутреннем дворе больницы. Иногда, одолжив у соседа по палате лист бумаги и карандаш, играли в крестики – нолики, иногда делились пережитым. У Тимура, так звали мальчика, была непростая судьба. Он оказался сыном репрессированного в 1938 году главного инжинера механического завода. Когда к дому подъехал «воронок», так в народе называли служебный автомобиль работников НКВД ГАЗ М – 1 «Эмку», отец сказал Тимуру :

« Не верь ни кому, кто скажет, что мы с мамой предатели и враги народа. Мы всегда были верны стране и делу. Береги себя, мы любим тебя, ты должен выжить!» После ареста родителей, Тимура определили в детский дом и он ничего не знал о их судьбе. Когда началась война, в один из налётов немецкой авации детский дом был разбомблен. Выжившие дети разбрелись, кто – куда. Таким образом Тимур попал к беспризорникам, скитался с ними по поездам, пока они не бросили его больного тифом на вокзале. Волею провидения этот мальчик оказался в той же больнице, что и я и как у меня, у него не было никаких документов. Для получения нового удостоверения личности необходимо было пройти собеседование в отделе внутренней безопасности. Когда Тимур разговаривал с представителем внутренней службы, он представился офицеру под совершенно другой фамилией и другим отчеством, открыв этим новый, чистый лист в своей биографии, тем самым дав мне почву для размышлений.

В свою бытность в Смеле, по соседству с нами, жила офицерская семья. Глава семьи, Михаил Сосновский, служил в местном военкомате, его жена – красавица, учила деток в начальной школе. Они растили пятилетнёю Машу и трёхлетнего Глеба. Это были милые, глубоко порядочные люди. В своё время Михаил помог маме с рекомендацией по устройству на работу. В благодарность, моя мама часто оставалась няньчить их ребятишек и у нас сложились тёплые, добрососедские отношения.

Вспомнив об этих людях, я решился последовать примеру Тимура. Встречаясь с особистом, я назвался Семёном Михайловичем Сосновским, оставив моё настоящее имя Семён Исаакович Кержнер на перевёрнутой странице книги моей биографии. Хотя я отчётливо понимал, что в жизни бьют по морде, а не по паспорту, однако же, новое созвучие фамилии и имени не так резало слух, не выделялось из общей среды, с ним жилось несколько легче, оно принималось окружающими без особенного предубеждения. Нас с Тимуром – двух птенцов, ещё не научившихся по настоящему летать, выбросило ураганным ветром чужих страстей и амбиций из родительского гнезда в зтот огромный, бушующий, переполненный подстерегающими нас опасностями и разного рода хищниками окружающий мир, в котором мы лишь старались защитить себя, чтобы выжить. Изменив отчество, я никогда не изменял памяти отца . Забегая вперёд скажу, что в честь него свою вторую дочь я назвал Ириной.

Тимура выписали из больницы первым. Он планировал уехать к какой – то дальней родственнице своей мамы, надеюсь ему это удалось.

После трёхнедельного пребывания в больнице, наконец наступил день моей выписки. К моему огромному огорчению, я узнал, что выписка обозначала снятие с довольствия, иными словами в этот день не кормили. Я же был голоден так, что не имел сил ходить. Мне и идти-то было некуда, и есть-то было нечего, мешок мой со скромными пожитками сожгли из – за карантина по тифу. Кроме нового удостоверения личности у меня ничего не было. И я никуда не ушёл, так и сидел в коридоре, хотя нянечка меня дважды выгоняла, ругая :» Оглоед ты эдакий, тут оставшимся есть нечего, а ещё ты на мою голову сидишь, не уходишь.» Но потом не выдержала, сжалилась и налила в алюминевую кружку остывшей похлёбки. Вот это я скажу вам был банкет! Спасибо тебе баба Дуня.

Глава 11

Моим распределением на новое место работы стала бригада разнорабочих. Новые люди, новый барак, новые знакомства. Работали же по прежнему, тяжело и по-многу, то разбирая завалы, то помогая чинить мост. Как-то, по разнарядке, меня направили на несколько недель в помощь кузнецу. Работа на кузне грязная, в копоти, да в шуме, зато тепло. В какой-то момент мне даже понравилось. Бывало возьмёт кузнец неприглядный кусок железа, раскалит его в печи и давай по нему лупить молотом, а я ему вторя маленьким молоточком . Бьём , бьём, а потом в воде студим и так, до той поры, пока не превращается наш кусок в обручь для бочки или в большой нож. Настоящее ваяние. Вот работаем мы, а кузнец – Эфраим, всё ко мне приглядывается. Был он крупным, сильным мужчиной лет пятидесяти, кочергу спокойно в подкову гнул, ни одного седого волоска в чёрной кучерявой голове и очень любопытным. Усевшись как то в перерыв перекусить, Эфраим стал меня распрашивать, кто я, да откуда я родом. В разговоре выяснилось, что сам он то же еврей и я, оттаяв, рассказал ему о моих бесконечных мытарствах, о тоске по дому, по родным.

« А знаеш, сынок - сказал подумав Эфраим- я помогу тебе отыскать твою маму». На дворе стоял 1944 год. Территория Украины была полностью освобождена от немцев. Эфраим сдержал слово, в чём я искренне ему благодарен, послав множество запросов об розыске в соответствующие инстанции и мы стали ждать, надоедая при встрече почтальону Мефодию постоянным вопросом: «Нет ли для меня письма?» Месяц проходил за месяцом, а ответа всё не было.

В один из дней, умывшись после тяжёлого рабочего дня на стройке, я решил проведать Эфраима. Он работал над новым заказом, ковал цепи и мне вспомнился услышанный задолго до войны старый с бородой анекдот. Встречаются два еврея, один спрашивает другого: