Кутгар

Сегодня утром меня посетила еще одна прелюбопытная мысль. Она пришла следом за первой, являя собой плод анализа происходящего. Я вдруг подумал, что имею дело не с тварью. Это убеждение не было аксиоматичным, я не мог найти ему доказательств, но какое-то подспудное чувство твердило, что новый враг предстанет совершенно в неожиданном облике и уж никак не в облике твари. Я был почти уверен; почти — это очень много. Спросите: почему, я затруднился бы с ответом. Неожиданный вывод не поддавался логическому объяснению. Он шел не от ума, а скорее от сердца. Слабое осязание человеческой души вдруг уловило запах существа — не существа даже, а явления, а может быть, и чего-то иного. Чего-то, с чем зрентшианцу еще не доводилось сталкиваться. Не знали об этом и тумаит, и рептилия, и паук Тиэли. Да и человеку это было не знакомо. Но человек обладал странным даром предвидения — грезами, которые зовутся мечтою. И человек увидел врага. Это был куб, небольшой серебристый куб с матовыми плоскостями. Возможно, куб имел кристаллическую основу, этого человек не знал. Это мог быть… А мог и… Это мог быть кто угодно. Каждое чисто гипотетическое предположение порождало массу вопросов. Каждый найденный ответ грозил новыми вопросами. Цепная реакция, паутиной обвивавшая корабль. И в центре этой паутины трепыхался я.

Подавив зевок — это напоминал о себе человек — я потянулся к шару, висевшему над вертикальным ложем. Тумаиты спят стоя, пристегнувшись ремнями к выгнутой раме. Это делается вовсе не из желания быть оригинальными, просто сила тяжести на корабле недостаточна, а вертикальное положение способствует лучшей циркуляции жидкости.

Едва моя рука коснулась шара, как ремни расстегнулись и уползли в пазы. Покинув ложе, я облачился в легкую накидку, напоминавшую греческий хитон, восточный халат и мексиканское пончо одновременно. На языке тумаитов она называлась терс-… плюс еще восемнадцать сложных звуков. Я накинул терс на плечи и направился к пластине голубого льда, заменявшей зеркало. В этот миг раздался негромкий звуковой сигнал. Послав мысленный импульс, я приказал двери отвориться и обернулся. Вошел слуга, извещенный о пробуждении капитана.

— Ван-рф-псо-…

Он произнес традиционное пожелание хорошего утра, а его тайные мысли поведали, как он меня ненавидит. Это было нормально. Я насторожился б, если бы этого не случилось. Слуга принес завтрак — аккуратно выложенные пирамидкой пищевые кристаллы. Я внимательно следил за тем, как он ставит поднос на низенький столик. Это был новый слуга. Прежнего умертвили за то, что он попытался подложить в мой завтрак кристаллы замороженной воды. Смертельный яд для тумаита, но с каким удовольствием их сосал человек! Покушавшийся не смог ответить, зачем он это сделал. Ему отрубили голову, предварительно ошпарив кожу клубами кислорода. Я лично руководил казнью.

Слуга поставил поднос и тут же вышел. Подобно прочим он испытывал ужас передо мной. Как только дверь захлопнулась, я немедленно избавился от кристаллов, выбросив их в мусоросборник. Слишком невкусная пища, чтобы зрентшианец получил от нее удовольствие. Едва я покончил с завтраком, как звуковой сигнал повторился. На этот раз вошел дежурный офицер. Я терпеливо выслушал краткий рапорт о дежурстве шестой смены. Происшествий не было. «Утренний свет» приблизился к созвездию Щита на сто восемьдесят две тысячи световых секунд. Это было немного, особенно в сравнении с теми расстояниями, которые преодолевал «Марс». К сожалению для меня, тумаиты не умели использовать галактическую спираль. Их корабли передвигались по джамповому принципу. Подобный способ эффективен для перемещения в пределах одного или двух соседних созвездий, но практически лишен смысла, когда речь идет о более дальних расстояниях. Требовались сотни лет, чтобы достичь намеченной точки. Тумаитов это вполне устраивало — они были неторопливы даже в своей ненависти, я же приходил в бешенство от одной мысли, что рискую очутиться на Земле спустя тысячелетия после того, как умрет последний атлант. Время представляло для нас слишком разные величины.

Офицер закончил рапортовать и был отпущен. Уходя, он столь скверно подумал о своем капитане, что я едва не рассвирепел. Впрочем, через мгновение я успокоился. Офицер вел себя как подобает. Он должен ненавидеть — таковы правила игры.

В узком ромбовидном иллюминаторе показалась проплывающая мимо звезда. Огнедышащий гигант, накапливающий вокруг себя сгустки материи. Когда-нибудь его ярость ослабнет, и тогда вокруг зародятся планеты. И как знать, может быть, на одной из них будет разумная жизнь. А за мириады световых лет отсюда, в другом конце Галактики, звезда погаснет, и жизнь, питаемая ее светом, исчезнет. Вечная тайна, именуемая жизнью. Нечто большее, чем жизнь.

От этой мысли мне стало скучно. Нормальное чувство. Я редко предаюсь веселью. Жизнь скучна. Она сравнима с серым днем, заполненным мелким моросящим дождиком, сквозь который так редко прорывается солнце.

Звезда сместилась в левую часть иллюминатора, а затем и вовсе исчезла. Я сбросил терс и извлек парадный мундир: надлежало появиться на мостике, а затем я намеревался посетить третий уровень.

Плотная, слегка шершавая ткань туго обтекла тело. Я застегнул восемь тоненьких крючков, после чего перекинул через левое плечо перевязь. Снизу к ней крепился символ власти — пернач-каур, доставшийся мне в качестве трофея от Го Тин Керша, в контейнер на плече я сунул плазменный пистолет. В ледяном зеркале появилось блеклое отражение. Я выглядел внушительно, с долей угрозы, как и подобает тиранам. А я был тиран — в худшем смысле этого слова. Я был жесток, подл и коварен, как полагалось. Мне не стоило большого труда играть свою роль. Ведь я и в самом деле жесток, подл и коварен. В душе я всегда чувствовал себя немного Фаларидом [4] . Почему бы и нет, если необходимо. Отвратительна не жестокость сама по себе, отвратительно, когда она преступает грань, за которой теряет всякий смысл. Отвратительно, когда жестокость превосходит значимость карающего. Наполеон вправе принять на себя кровь миллионов, злобного карлика Равашоля следовало б казнить за первую же каплю пролитой крови, за то, что он претендовал быть Наполеоном, не имея за душой ни Маренго, ни Аустерлица, ни Шампобера [5] .

4

Тиран Сиракуз (6 век, до н. э.). «Прославился» своеобразными казнями. По приказу Фаларида осужденных на смерть сжигали в чреве медного быка.

5

Битвы, в которых наиболее ярко проявился полководческий талант Наполеона.

Я имел право быть жестоким. Я редко пользовался этим правом. Слишком легко — быть жестоким. Попробуйте быть добрым, без юродства и покаяния, и без тайной гордыни в сердце. Это намного труднее.

Резные двери покоев сомкнулись за моей спиной. Сто пятьдесят три шага, осторожные и уверенные, как всегда. Возле рубки стоял один-единственный часовой. Он приветствовал меня, ударив ладонью по стене. Я ответил холодным любопытным взглядом. Часовой был подозрительно добр.

В рубке находилось семь… — чуть не сказал, человек. Впрочем, для меня они были вполне людьми. В равной мере, как и человек, тумаит во мне пользовался теми же правами, что и человек, а в данной ситуации первый был даже главнее. В рубке было семеро. Старший офицер Ге-счу-фк-лебр-… Я называл его Ге. Ге был моим первым помощником и обладал множеством достоинств. Его главным недостатком было чрезмерное честолюбие. Ге слишком рьяно мечтал о том дне, когда сменит меня в капитанском кресле. Кроме Ге в рубке находились три офицера и три сержанта. Пятеро имели на плече навигационную нашивку. Сержант с несуразным коротким именем Уртус-фл-съят представлял специальную группу, говоря иначе — службу безопасности корабля. Он был единственным нижним чином, чье имя я знал. Сержант Уртус заслуживал подобного уважения. Он один подозревал, что я ненастоящий капитан. Подобная проницательность заслуживала смерти, но я пощадил сержанта. Риск быть разоблаченным развлекал меня.

При моем появлении астронавты поспешили отдать честь, шлепнув четырехпалой ладонью по ближайшему ровному предмету. Для Ге таким предметом оказалась задница младшего офицера. Получив увесистый шлепок, офицер вздрогнул и посинел от стыда. Это могло б показаться смешным, если б не было нормальным.

Ге начал рапортовать, я прервал его, нетерпеливо дернув плечом, и подошел к гигантской панели компьютера, управляющего кораблем. Компьютер был мозгом гигантского судна, нянькой и строгим воспитателем в одном лице. Он отличался умом и необычайной услужливостью. Я подозревал, что компьютер украден тумаитами у иной цивилизации. Уж слишком нетумаитским был его характер. Мы дружили. Обращаясь к компьютеру, я называл его Ттерр. Он уважительно именовал меня Большим Капитаном.

Подойдя поближе, я ознакомился с показаниями, выведенными на четырех дисплеях, после чего просканировал:

— Доброе утро, Ттерр.

Мой предшественник обучил компьютер телепатии, и поэтому мы общались без слов.

— Хорошо спали, Большой Капитан?

— Не очень, Ттерр. Что нового?

— Ничего такого, что могло бы заинтересовать Большого Капитана.

— Тогда твой ход.

— Конь А5-Б3.

— Пешка на Г5, — немедленно откликнулся я.

От нечего делать я ввел в Ттерр шахматную программу. Компьютер оказался слабоват в дебюте, но определенно хорош в окончаниях. Настоящая партия затянулась, и Ттерр имел вес основания рассчитывать на победу.

— Слон берет пешку.

— Шах королю!

Это был чистейшей воды блеф, но противник купился на него.

— Мне надо подумать.

— Пожалуйста. В таком случае, пока!

— До свидания, Большой Капитан.

Диалог с компьютером занял считанные доли секунды. Все выглядело так, будто я знакомился с показаниями приборов. Затем я обратился к старшему офицеру Ге.

— Я отправляюсь на третий уровень.

Офицер дернул головой. Повернувшись к нему спиной, я уловил грандиозную волну ненависти, объявшую меня колючим ледяным панцирем. Старший офицер Ге ненавидел сильнее остальных, но он не являлся тем, кто был мне нужен.

Оставив рубку, я направился к световому колодцу и вскоре был на третьем уровне. Здесь жили семьи.

Удивительное дело! Будучи гораздо менее индивидуалистами, чем большинство других мыслящих существ, взять к примеру хотя бы атлантов, тумаиты допускали существование семьи. Тумаит обладал правом иметь собственную жену и собственных же детей. При всем неустройстве быта семьи были довольно крепкими. Жены беспрекословно подчинялись мужьям, дети с восхитительной непосредственностью ненавидели своих родителей.