Кутузов
Шрифт:
"Ага, забрало!" — весело подумал Кутузов.
Огонь в центре стал понемногу ослабевать.
Солнце уже шло к западу.
Наполеон потеснил левое крыло русских, но не разбил армию Кутузова: русские стояли так же твердо, как и раньше.
Кутузов продолжал время от времени смотреть в трубу на дорогу, ведущую из Бородина на север.
Вот уже от Беззубова потянулись назад французские колонны. Очевидно, Уваров унесся назад. Орудийного огня оттуда не слышалось: стало быть, Уваров не догадался воспользоваться своей конной артиллерией, а попытался атаковать одной конницей.
— Ах,
Михаил Илларионович сидел, уронив руки на колени.
Прошло с полчаса. Сзади послышались торопливые шаги и звон шпор, и к главнокомандующему подошел потный, возбужденный генерал Уваров.
Федор Петрович рапортовал Кутузову о том, что он гнал итальянскую кавалерию до реки Война, но дальше продвинуться, к сожалению, не смог, так как плотину на реке заняла пехота.
— Я все знаю. Бог тебя простит! — только и сказал главнокомандующий.
Уваров отошел к свите красный и улыбающийся — он по простоте душевной все-таки считал себя героем.
Михаил Илларионович повеселел: все же как-никак, а Наполеон потерял два дорогих часа. Итальянской пехоте пришлось бежать на выручку кавалерии Орнано и своих обозов в тылу, а потом возвращаться назад к Бородину. Полки измучились, и им теперь не до атаки.
Нападение французов на русский центр сорвалось.
Наполеон, обозленный неудачей, усилил артиллерийский огонь. Он выставил из резервов еще сотни пушек и начал громить всю русскую линию.
— Не горячись, приятель, не горячись! — беззлобно приговаривал Кутузов.
Он считал, что главное сделано: французы не смогли сломить русскую доблесть, им не удалось пробить пехотой и кавалерией центр русских, а одной артиллерией многого не достигнешь!
И тут невольно вспомнился далекий героический Измаил. Вспомнилось Кутузову, как он только хотел послать к Суворову просить сикурсу [46] , а Александр Васильевич назначил Кутузова комендантом Измаила, хотя до овладения неприступной крепостью было еще очень далеко.
46
С и к у р с — помощь.
Надо поднять дух войска, сказать: завтра пойдем вперед! Чтоб не думали, что француз берет поверхность!
Кутузов подозвал адъютанта Граббе:
— Поезжай, голубчик, по всей линии и поздравь всех с отражением неприятеля. Предупреди: завтра мы атакуем французов!
Михаил Илларионович снял бескозырку и провел ладонью по лицу, вытирая пот. И в первый раз за весь трудный, жаркий, но героический день улыбнулся:
— А вот же Наполеон ничего не добился! Молодцы! Устояли!
Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного
разгрома и бегства.День угасал, солнце заходило в тучу. Жестокая артиллерийская дуэль, которая сменила атаки пехоты и кавалерии, затихла.
Наполеон не смог ни разбить, ни обратить в бегство русскую армию. Она стояла на новой позиции за Горицким и Семеновским оврагами такая же решительная и непоколебимая, как и десять часов тому назад.
Кутузов с облегчением вздохнул: беспрерывный пушечный гул наконец-таки прекратился. Он в последний раз глянул в трубу на ужасное поле боя. Долины, холмы и овраги были покрыты телами убитых и раненых. Особенно много людей и лошадей лежало у Центрального кургана. Здесь трупы громоздились друг на друга в несколько рядов. Там и сям валялись подбитые пушки и остовы зарядных ящиков, стадами бродили искалеченные, раненые кони.
Кутузов решил ехать в главную квартиру — в Горках оставался Барклай де Толли, один из героев сегодняшней битвы.
Барклай появлялся в самых опасных местах боя. Незаслуженно оскорбленный, он искал смерти. В полной генеральской форме, с тремя звездами на груди, он представлял прекрасную мишень. Под ним убили трех лошадей, почти все его адъютанты были ранены, а двое убиты. Вся армия, все, кто видели Барклая в этот день, превозносили его мужество и хладнокровие.
— Я никогда не сомневался ни в искренности его, ни в храбрости, — говорил Кутузов, когда ему указывали на беспримерное поведение в бою Барклая.
Кутузов сел в коляску и поехал в Татариново. Только теперь он почувствовал, насколько устал, а впереди предстояло так много работы: в эту ночь нужно было учесть оставшиеся силы и подготовиться к бою.
Проезжая мимо господского дома в Михайловском, Кутузов увидал, что в главном полевом госпитале еще кипит работа. Весь двор был заставлен телегами, на которых увозили раненых в Москву. В свете костра, горевшего посреди двора, маячили серые кафтаны ополченцев, доставлявших раненых с поля боя.
Кое-где у дороги уже виднелись свежие могильные холмики, на которых стояли связанные лозой кресты из веток.
Татариново снова оживало: возвращались генералы, штабные офицеры, ординарцы, денщики.
Ожидая, пока повар подогреет обед, Кутузов лежал на постели и слушал, как в зальце писаря рассказывали разные эпизоды сегодняшнего сражения:
— Ну и жарня сегодня была! Ну и побоище! У самого черта борода тряслась!
— Какой молодец Барклай! Какая дивная храбрость: он не выходил из огня! Под ним убило пять лошадей!
— Не пять, а всего четыре!
— И перебило почти всех адъютантов!
— Ламсдорфа, рыжего длинного гусара, во время атаки застрелил из пистолета французский драгун.
— Барклай сам отбивался — он проколол шпагой трех драгун.
— Барклай фехтовальщик знатный!
— А слыхали, что сделал Милорадович? Когда увидал, как Барклай хладнокровно стоит под пулями, он сказал: "Барклай хочет меня удивить?" Милорадович встал на самом перекрестном огне и приказывает ординарцу: "Давай завтракать!"