Кутузов

— Да у Милорадовича всегда ничего нет. Он добрая душа — все раздает. Мне рассказывал его ординарец. Приедет Михаил Андреевич к своей палатке, говорит денщику: "Давай ужинать!" — "Да у нас, ваше превосходительство, нечего: давеча вы за обедом угощали гусар". — "Ну так давай трубку!" — "Табак весь вышел!" — "Ну давай бурку!" Завернется — и спать.

— А Дохтуров, как заступил вместо князя Багратиона, слез с коня, сел под огнем на барабан и говорит: "Никуда отсюда не уйду!"

— Зато Михайло Ларивонович и обнимал его!

— Разная бывает храбрость. У Барклая во время сражения не заметишь никакой перемены ни в речи, ни в движении, ни в лице, а Коновницын делается под огнем веселее и командует громким голосом.

— А Багратион становится молчаливее.

— А Беннигсен, как попадет под пули, знай облизывает губы.

— Это у него они сохнут от трусости.

— Господа, слыхали, как начальник шестого корпуса генерал Костенецкий лупил банником налетевших на батарею польских улан? Словно Алеша Попович: вправо махнет — улица, влево — переулочек…

— Костенецкий может, он силач — единорог [47] сам поворачивает.

— А каково попарились в Бородине наши гвардейские егеря?

— А что?

— В Бородине главнокомандующий оставил три батальона егерей, а там почти при каждом доме баня. Вот они и давай мыться, париться. Два батальона успели до зари, а третий только стал париться, а тут бой начался. Итальянцы и поддали егерям жару! Половина егерей и легла…

— Зато мытые, чистенькие…

После обеда Михаил Илларионович сел со своими полковниками готовить рапорт царю о сражении при Бородине и письмо Ростопчину. Он знал, что Москву особенно волнует исход сражения. Если немедленно не послать реляцию Ростопчину, то "сумасшедший Федька" разведет такое, что хоть святых вон неси!

47

Е д и н о р о г — гаубица.

Кутузова очень тревожило состояние левого фланга. Никто не знал, какие потери понесли армии, и особенно 2-я. Главнокомандующий послал Толя разузнать все на месте.

Толь вернулся из поездки в десятом часу вечера. Выяснилась неутешительная картина: убыль в полках была громадная — в некоторых уцелело меньше батальона.

— В Ширванском осталось девяносто шесть человек, в Сибирском драгунском сто двадцать пять, в Астраханском кирасирском девяносто пять, — докладывал Толь. — Полками командуют подпоручики. В Одесском пехотном старший офицер — поручик, Тарнопольским командует фельдфебель. Я подъехал к небольшой группе солдат и, зная уже, сколько может оставаться людей в полку, спросил: "Какой это полк?" А мне отвечают: "Это, говорят, не полк, а сводная графа Воронцова дивизия!" Вот те на! Ваше сиятельство, нечего и думать идти вперед! — махнул рукой Толь.

— Но и у французов, видно, не веселее, — вставил Кайсаров.

— Наполеон переломал о нас свои зубы, да жаль, что нам пока что нечем повышибить у него последние! — сказал Кутузов. — Куда же там наступать? Отойдем, подкрепимся, тогда уж. А теперь пиши, Паисий, приказ об отходе армий за Можайск. Арьергард поручаю Платову. Да пошлите кого-нибудь к генералу Барклаю де Толли предупредить об отходе!

Адъютант Граббе был послан в Горки к Барклаю де Толли с приказом Кутузова отводить войска за Можайск.

Холмы и долины, на которых еще так недавно кипела кровавая сеча, тонули в кромешной тьме осенней ночи. Лишь кое-где горели одинокие неяркие костры, к которым со всех сторон тянулись искалеченные люди. Мало огней светилось и за Колочей. Отовсюду доносились стоны и мольбы раненых.

Граббе не без труда нашел в Горках единственный уцелевший двор, в котором разместился штаб. У разломанного крыльца дремал часовой. Сквозь разбитые окна из дома доносился разноголосый храп.

Граббе насилу дозвался барклаевского денщика. Солдат вышел к нему лишь тогда, когда услыхал, что Граббе приехал от самого главнокомандующего. Денщик высек огонь, зажег огарок свечи. Граббе ступил за денщиком на порог избы. В неверном, колеблющемся свете огарка Граббе увидал странную картину: на полу, на соломе лежали вповалку люди в нелепых позах. Виднелось шитье штаб-офицерских мундиров, шарфы, торчали сапоги со шпорами. Стараясь не наступить на лежащих и смешно балансируя, денщик пробрался кое-как в самую середину тел и затормошил кого-то:

— Ваше высокопревосходительство, проснитесь! От его сиятельства прибыли!..

Из кучи тел выглянула знакомая лысина Барклая, и вот он встал, длинный, заспанный и какой-то домашний, в сорочке, без генеральского мундира, в котором был сегодня в сражении.

— Кто это? В чем дело?

— Приказ его сиятельства! — доложил Граббе и передал Барклаю бумагу.

Командующий 1-й армией нагнулся к свече денщика, прочел приказ и закричал:

— Что, отступать?!

Спокойный Барклай де Толли был взбешен донельзя. Он ругался по-русски и по-немецки, не стесняясь своих офицеров, которые проснулись от его крика и тоже были изумлены таким приказом: в русской армии все были убеждены в своей победе. Барклай ругал Беннигсена. Он считал Беннигсена единственным виновником отступления.

— Я поеду сам к князю!.. Я поговорю!.. — заторопился Барклай, сдергивая с гвоздя висевший на стене парадный мундир со звездами.

— Ваше превосходительство, вторая армия генерала Дохтурова уже двинулась к Можайску, — сказал Граббе.

Барклай от огорчения только развел руками. Приходилось подчиняться обстоятельствам и отходить.

Впервые за всю кампанию Барклай де Толли был возмущен отступлением русской армии.

Воины! Вот сражение, которого вы столько ждали!

Из приказа Наполеона к Бородинскому бою

Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми.

Наполеон

VIII

Наконец свершилось то, о чем три месяца только и мечтал Наполеон, чего нетерпеливо, хотя и без особого удовольствия, ждала его армия: русские остановились и приняли генеральное сражение, навязанное им французским императором.

В течение десяти часов армия Наполеона беспрерывно атаковала позиции русских. Солдаты действовали так, как призывал их в своем воззвании, прочитанном перед боем, император: они сражались с такой же яростью, как при Аустерлице и Фридланде, но день проходил, а успеха не было.

Наполеон бросил на русские редуты тысячи ядер и гранат, слал на них в атаку одну дивизию за другой.

Но ни артиллерии, ни пехоте не удалось сломить русских. Удивленный, разгневанный, Наполеон решил:

— Победа не дается артиллерии и пехоте? Ее принесет мне кавалерия!

"Тяжелые латники Европы прорвут своей несокрушимой мощью линию войск Кутузова, разрежут ее пополам. Драгуны и уланы довершат удар, а гусары и шеволежеры дорубят бегущего, разбитого врага", — думал он.

И Наполеон кинул на русские редуты французские, прусские, польские, саксонские, вестфальские, баварские эскадроны Нансути, Монбрюнна, Латур-Мобура, Груши.

Конница усеяла трупами людей и лошадей бородинские поля, но не смогла добиться победы.

Мюрат и Ней клялись, что русские едва стоят, умоляли императора пустить в дело гвардию.

Наполеон не поверил этим горячим головам — Мюрату и Нею — и послал рассудительного маршала Бессиера посмотреть.

Бессиер увидал: русские в полном порядке стоят на хороших позициях и не обнаруживают никаких признаков расстройства.

— Ну что же русские? — запальчиво спросил у Бессиера Наполеон.