Кутузов

Очевидцы вспоминали, что Кутузов был с самого утра в приподнятом настроении, «веселее и приветливее обыкновенного, приказал войску встать в ружье». Может быть, обозревая поле битвы, он вспомнил свою молодость, всех тех, с кем он провел в этих местах лучшие годы жизни. Тем временем все 78 турецких орудий открыли огонь, прикрывая атаку пехоты. Русская артиллерия не замедлила дать встречные залпы, и неприятельские пехотинцы приостановились. Турецкая конница совершала смелые наезды сразу на оба наши фланга. Они бросались в атаку на левое крыло пять раз, но всякий раз были отбиты картечью. К оконечности правого фланга турки пытались подобраться через рвы и виноградники, но русские каре стояли насмерть. И вот, наконец, грянула главная атака, замышляемая великим визирем. Ему казалось, что он приготовил для армии Кутузова страшный удар: 10 тысяч анатолийских всадников под предводительством Бошняка-аги, отбившего в прошлом году все атаки Каменского на Рущук, во всю прыть своих лошадей обрушились на строй русских. Им удалось прорваться между крайними каре нашего левого фланга, Белостокского и Олонецкого полков. Прорвав фронт, они попытались смять наше левое крыло и кинулись в тыл нашей коннице, стоявшей в третьей линии. Здесь анатолийцам удалось смять два казачьих и Кинбурнский драгунский и Белорусский гусарский полки. Стоявшие при этих полках орудия успели быстро откатить в соседние пехотные каре. «Я сам видел, — вспоминал в Записках граф Ланжерон, — как храбрые артиллеристы, раненые, отбивались и тащили орудия в мои каре». Турки настигли несколько пушек, но не смогли отбить их: вторая линия каре открыла по ним жестокий картечный и ружейный огонь. Генерал Эссен лично повел в атаку 7-й егерский полк. Среди пыли, дыма, оглушительных криков первым ударил во фланг неприятеля флигель-адъютант А. X. Бенкендорф с Чугуевскими уланами, его атаку поддержал генерал Воинов с Санкт-Петербургскими драгунами и Ольвиопольскими гусарами. Наконец среди турок наступило замешательство, их беспорядочные толпы разорвались, часть отступила назад, в то время как самые храбрые и организованные прорвались до Рущукских укреплений, но были встречены здесь батальонами генерала Резвого.

Почувствовав перелом в ходе сражения, Кутузов направил в бой все три линии русских войск. «Барабанный бой и победное Ура! слились в воздухе!» — писал А. И. Михайловский-Данилевский. И тогда Ахмет-бей, не дожидаясь ответного удара, приказал спешно отступать. Кутузов же приказал войскам преследовать неприятеля только до лагеря великого визиря, в котором тот накануне окопался. В лагере полководец неожиданно приказал войскам остановиться. Вокруг Михаила Илларионовича собрались генералы, которые поздравляли его со знаменитой победой. Они настаивали на том, что отступавших турок надо немедленно преследовать. Ответ Кутузова их ошеломил: «Если пойдем за турками, вероятно, достигнем Шумлы, но потом что станем делать? Надобно будет возвращаться, и тогда, как в прошлом году, Визирь объявит себя победителем. Гораздо лучше ободрить моего друга Ахмет-бея и он опять придет к нам». Сказанное Кутузовым не укладывалось в голове у его подчиненных! 23 июня Михаил Илларионович сообщил домой, в Петербург: «<…> Вчерась Бог всемогущий даровал мне победу: я выиграл баталию над визирем <…>; это не моими, а конечно вашими молитвами. Слава Богу, здоров, но усталость такая, что едва могу держать перо. Я весьма доволен генералами и любовью солдат; дрались на всех пунктах пять часов и везде хорошо… Приметен анекдот, что визирь получил от меня накануне баталии шесть фунтов чаю, он до него охотник, и приказывал мне, прислав лимонов и апельсинов. Мы с ним весьма учтивы и часто наведываемся о здоровье. Обнимаю тебя, мой друг, и детей с внучатами. Боже их благослови». Кутузов простоял три дня на поле выигранной им битвы, а 26 июня возвратился в Журжу. В Рущуке остался только корпус Эссена. Ахмет-бей тем временем окапывал свой лагерь в селении Кадикиой, ожидая со дня на день атаки русских. Мысль о том, что Кутузов возвратился на левый берег Дуная, была для него потрясением. Кутузов же сознавал, что у него недостаточно сил, чтобы окончательно разгромить армию великого визиря на правом берегу Дуная: полководцу следовало найти способ заманить его на равнины Валахии. Генерал Эссен был крайне удивлен, получив приказ главнокомандующего эвакуировать жителей Рущука на левый берег, зажечь Рущук и взорвать укрепления. Эссен приехал в Журжу, чтобы убедить Михаила Илларионовича, что он ручается в том, что сможет защитить Рущук со своим корпусом. «Не в Рущуке важность, — ответил Кутузов генералу, в глазах которого он так и остался нерешительным и слабым. — Главное дело состоит в том, чтобы заманить визиря на левый берег Дуная. Увидя наше отступление, он наверняка пойдет за нами».

В донесении М. Б. Барклаю де Толли Кутузов написал: «С начала кампании я видел, сколь много положение наше затрудняется рущукским ретраншементом, и как связывает руки сей пост, которого не только без сильного гарнизона оставить не можно и такого, который отнимает большую половину всей пехоты, могущей двигаться к подкреплению разных пунктов на великом пространстве, нами занимаемом <…>. К сохранению сего поста иных мер и иного положения по нынешней силе неприятеля избрать не можно, как то, в котором я находился перед визирскою баталией и несколько дней после, то есть стоять перед Рущуком и закрывать его всеми кое-как собранными силами. Единственная позиция, которую для сего избрать можно, не теряя связи с Рущуком, есть та, на которой я дал баталию. <…> Все сии причины столь важны, что я по совершенному убеждению принял мысль, тотчас после одержанной над визирем победы, оставить Рущук. Сие только и можно было произвесть после выигранной баталии, в противном же случае казалось бы то действием принужденным, и если бы вместо выигранного сражения была хотя малая неудача, тогда бы должно было переносить все неудобства и для чести оружия не оставлять Рущук. <…> Итак, несмотря на частный вред, который оставление Рущука может сделать лично мне, и предпочитая малому сему уважению пользу Государя моего, упразднив Рущук, как были упразднены Силистрия и Никополь, выведя жителей, артиллерию, снаряды, словом все, и подорвав некоторые места цитадели, 27-го перешел я совсем на левый берег Дуная» ²⁸. Сложно сопоставить текст этого донесения М. И. Кутузова с бытующей в историографии версией, что главными чертами этого человека были придворная лесть и низкая угодливость. Приведенный случай с оставлением Рущука показывает, что личной ответственности и царской немилости он не страшился. До конца своих дней полководец не боялся брать на себя ответственность в самых рискованных ситуациях, поэтому-то так странно выглядят предположения некоторых отечественных авторов, будто ему не хватало силы воли и характера в принятии смелых решений. Конечно, если бы Кутузов приказал удерживать Рущук, как спартанцы ущелье в Фермопилах, то он выглядел бы человеком волевых решений. Однако полководец мысленно выстроил логическую цепь, где были безошибочно определены все приоритеты: заключение мира с Турцией, для чего следовало разбить армию великого визиря; чтобы разбить ее, следует навязать ей сражение; чтобы навязать сражение, следует пожертвовать Рущуком, сделав шаг на пути к сражению с армией великого визиря. «Походы великих полководцев всегда имеют в основании светлую мысль, постепенно приводимую ими в действие. Но различными способами, судя по нравственным свойствам полководцев, — рассуждал А. И. Михайловский-Данилевский. — Одни, как Наполеон и Суворов, устремляются вперед, разрушая всяческие преграды, доверяя своей звезде; другие, в том числе Кутузов, подвергая каждый шаг расчету, устраняя сколько можно влияние случайностей на свои действия, ожидая для разгрома неприятелей времени, когда изготовятся все к тому средства» ²⁹. Действительно, для Кутузова в его ремесле не существовало раз и навсегда установленных правил; знания, которые он накапливал всю жизнь, безотказно служили ему в самых разных ситуациях, он умел, по словам поэта, «мыслить, мысли не обожествив», предвидеть конечный результат, сплести воедино полководческое искусство, политические новости с другого конца Европы, местные особенности и знание человеческой природы. Скажем, психологические портреты Наполеона или Ахмет-бея были для Кутузова едва ли не важнее, чем воинские правила, которыми они руководствовались. Воинские правила Фридриха Великого, Румянцева, Суворова или Наполеона переставали быть для него правилами, как только их исполнял кто-либо другой. Он легко отличал важное от второстепенного, перестраивался на ходу, но он терпеть не мог, когда в его распоряжения вмешивались посторонние люди, которым не хватало ни ответственности, ни дальновидности.

Предположения Кутузова оправдались, хотя действительно ценой ущерба его собственной славе. «Не только в Константинополе сражение при Рущуке праздновали как победу над русскими, но отступление на левый берег Дуная наших войск, как в Петербурге, так и в Париже, произвело впечатление и заставило усомниться в одержанной Кутузовым победе. Сражение при Рущуке, несмотря на благодарственный молебен, есть поражение, потому что пришлось отступать и прервать все сообщения с Сербией», — говорили в Петербурге, особенно те, которые считали нужным порицать Кутузова, зная, что император не расположен к нему со времени Аустерлицкого сражения, а остальные повторяли их слова. Особенно радовался наш союзник! «У вас была резня с турками под Рущуком», — сказал Наполеон, подойдя к Чернышеву на одном из представлений ему дипломатического корпуса в Тюильри. «Это было сражение по всем правилам, а не резня, — отвечал Чернышев, — дело весьма значительное и славное для нашего оружия». — «Ваш Главнокомандующий сделал ошибку, поставив войска слишком далеко от города, к которому в случае нужды пришлось бы ему отступать». — «Наш Главнокомандующий избрал позицию не настолько удаленную от города, чтобы не мог воспользоваться сильным гарнизоном, который в нем был оставлен, и составлял в то же время его резерв», — возразил Чернышев. «Уверяют, — продолжал Наполеон, — что турецкая конница нападала на ваши каре с изумительной силой и окружила их». — «Да, Государь, — отвечал Чернышев, — их многочисленная конница в этой атаке пронеслась между нашими каре, но встреченная нашею, стоявшею за ними, хотя и меньшею по числу, была опрокинута и прогнана» ³⁰. Разница между Наполеоном и Кутузовым сразу же бросается в глаза: один видел события такими, какими он хотел их видеть, второй же придерживался известного афоризма Фридриха II касательно сражений: «последствия бывают хуже самого дела». Первый любил учить и выставлять оценки, второй любил учиться, предпочитая делать это на чужих ошибках. Предвидя возможность столкновения этих полководцев в будущем, можно было сразу заподозрить, у кого из них возникнет больше затруднений.

Отступление Кутузова, в конце концов, ободрило и самого Ахмет-бея. Он направил русскому главнокомандующему письмо с требованием подписать мир на условиях, предложенных султаном. Михаил Илларионович отказался, предлагая отозвать из Бухареста загостившегося там Гамида-эфенди. Ответ Кутузова повез в стан великого визиря переводчик А. Фонтон, который был лично известен Ахмет-бею. При встрече со старым знакомым визирь не сдержал эмоций и заговорил: «Вы помните, когда я в Браилове, как частный человек, говорил с вами об этой войне, я не скрывал моего мнения, что обе империи, теперь воюющие между собою, должны бы находиться в мире, чтобы противодействовать замыслам их общего врага. <…> Все выгоды России и Порты заключаются в том, чтобы прийти к соглашению как можно скорее, чтобы иметь возможность защищать себя, потому что я верно знаю, что французы такие же ваши враги, как и наши». Ахмет-бей пересказал Фонтону содержание последней ноты французского посла Латур-Мобура, в которой тот старался отклонить Турцию от заключения мира с Россией ввиду предстоящей войны. «Теперь же передайте Кутузову, что я перейду Дунай, опустошу всю Валахию, хотя мне и очень жаль ее несчастных жителей; я не буду останавливаться у крепостей, но длинными переходами и недостатком продовольствия доведу вас до утомления и погублю всю вашу армию. Не правда ли, что уж лучше заключить мир. Удовлетворитесь малым, и тогда мы можем быть союзниками. Это единственное средство спастись нам обоим. Все равно Дунай никогда не будет вашим, лучше мы будем воевать 10 лет, чем уступим его. Все, что я вам говорил, передайте моему другу генералу Кутузову; это наибольшее доказательство моей к нему дружбы, какое я могу представить» ³¹. Генерал А. Ф. Ланжерон свидетельствовал: «Кутузов, выслушав рассказ Фонтона, который передавал его при мне, воскликнул: „Где, черт возьми, этот лазский пират, не умеющий писать, научился всему этому?“ <…> Кутузов, человек умный и умеющий предвидеть все события, очень желал мира: он прекрасно понимал, что граница Дуная, которую Румянцев непременно желал сделать нашей, являлась для нас непреодолимым препятствием, и в тех же обстоятельствах, в каких мы находились тогда, это желание было положительной химерой. Кутузов не мог противиться желаниям Румянцева, так как был уверен, что последний действует в силу приказаний Государя. Для такого человека, как Кутузов, куртизана и боявшегося сделать что-либо, что не понравится двору, эта уверенность имела сильное влияние на все его поведение». Начнем с того, что, во-первых, после оставления Рущука рассуждения о том, как Кутузов боялся не понравиться двору, уже выглядят странными. Чего уж больше сделать для того, чтобы добиться там немилости! А во-вторых, самонадеянный мемуарист не знал того, что знал Кутузов: государь император подчас вступал в личную переписку с Кутузовым, не посвящая в ее содержание Румянцева. Так, когда война на Дунае закончилась, Михаил Илларионович сообщил императору: «О содержании тайного своеручного рескрипта Вашего Императорского Величества никто не владеет, да и государственному канцлеру я с сим курьером никаких уведомлений не делаю» ³². А 29 июля, например, он предупреждал Екатерину Ильиничну из Журжи: «Письмо к Марье Антоновне (фаворитке и близкому другу Александра I. — Л. И.) вели верно отдать, — это ответ на ее…» ³³В те дни он радовался не только тому, что на склоне лет приносил пользу государю и Отечеству. 13 августа из Бухареста он отвечал на письмо дочери: «Лизанька, мой друг, и с детьми, здравствуй! С каких пор, милый друг, считаешь ты меня за тирана своих детей? Как могла ты думать, что я скажу: „нет, не делай этого, оставайся несчастной“, и разве я имею что сказать против брака с господином Хитровым? Разве не первое мое желание — видеть тебя здоровою и спокойною? Теперь тем более надеюсь видеть тебя свободною от болезни и печали… Я долго напрягал свою память, чтобы представить себе моего зятя, наконец, я вспомнил, каков он: это ловкий молодой человек, несколько худощавый, умница и честная душа, разве немного насмешлив. Я очень хорошо знаю г. Хитрова, и если когда-нибудь возвращусь к вам, то не расстанусь с ним. Если у тебя это в обычае, то поцелуй его от меня. А отчего он не пишет ко мне?» ³⁴Итак, как он и рассчитывал, Елизавета Михайловна вновь вышла замуж: ее избранником стал генерал-майор Николай Федорович Хитрово (однофамилец зятя Николая Захаровича).

Опыт сражения при Рущуке убедил Кутузова в том, что для полевого сражения на равнинах Валахии, в неотвратимости которого он теперь не сомневался, ему нужны дополнительные силы. «Движение распоряжений Верховного визиря было так мудро, что могло бы служить славою самому искусному генералу; войска дрались храбро, а конница действовала с такой наглостью, что я в долговременную мою против турецких войск службу, таковой не памятую» ³⁵, — писал полководец из Журжи 16 июня 1811 года М. Б. Барклаю де Толли, обосновывая просьбу придвинуть на всякий случай к армии 9-ю и 15-ю дивизии, стоявшие на Днестре. На письме же Кутузова сохранилась резолюция Барклая де Толли: «Июля 2-го Высочайше велено отписать, что Государь согласен на то, что подвинул бы к себе 9-ю дивизию, а 15-й приказал бы быть готовою к походу к соединению к нему; но без особой важной причины, о которой он должен заблаговременно уведомить, не трогал бы сию последнюю дивизию к себе. Напоследок сказать, что желательно было бы, чтобы сие повело к цели, которую он от сего ожидает, и приблизило бы нас к миру, к чему, однако же, судя по его отношениям, еще никакой надежды нет. Что же касается до обстоятельств нынешних, то, кажется, они те же самые, что были весною» ³⁶. Заметим, что М. Б. Барклай де Толли, недавно ставший генералом от инфантерии и военным министром и не имевший за плечами ни возраста, ни долгого боевого поприща Кутузова, уже усвоил пренебрежительный тон своего покровителя — императора Александра I. Притом что Барклай де Толли еще не командовал армиями, не вел дипломатических переговоров. Неспроста генерал Л. Л. Беннигсен рассказал А. И. Михайловскому-Данилевскому по окончании Наполеоновских войн в Европе анекдот об известном острослове генерале А. П. Ермолове: «Некто удивился в его присутствии, что Барклай достиг до чина генерал-фельдмаршала, не одержав ни одной победы. — „Прибавьте, — сказал Ермолов, — что он и не проиграл ни одного сражения, то есть он нигде не командовал“» ³⁷. Когда же генерал Барклай отправлял наставления М. И. Кутузову, ему и в голову не приходило, что через год, лишенный поста военного министра и перспективы занять пост главнокомандующего, он поступит под командование этого самого генерала, на которого он обрушит всю горечь и злость своих «Оправдательных писем» императору, где он утверждал, что Кутузов «уничтожил его». Удивительна разность поколений: у вельможного и сановитого Кутузова никогда не возникало подобных амбиций!

…В ночь на 28 августа на левом берегу Дуная показались турецкие отряды. Поначалу их приняли за шайки грабителей и русские передовые войска вступили с ними в дело. Но к берегу причаливало все больше и больше судов, с которых выгружались турки. Кутузов прибыл к месту переправы, немедленно сообразив, что войско великого визиря «пожаловало к нам». Вероятно, он вспомнил высадку турецкого десанта при Кинбурнской косе в 1787 году, потому что дословно повторил слова А. В. Суворова: «Пусть их переправляются, только бы перешло их поболее на наш берег». Переправив на левый берег Дуная около 36 тысяч своего войска, Ахмет-бей направил к Виддину отряд Исмаил-бея, который должен был вторгнуться в Малую Валахию и нанести удар на правом фланге Кутузова. В ожидании известий об одержанных успехах сам великий визирь находился в виду армии Кутузова, приказавшего окружить его войска системой из десяти редутов, сквозь которые туркам в случае необходимости было довольно тяжело прорваться. Тем временем Исмаил-бей потерпел поражение у Виддина, после чего туркам, расположившимся на берегу Дуная, стало очевидно, что они зря потеряли время. 10 тысяч человек, вдруг наскучив службой, сами собой покинули визиря, разбежавшись кто куда. Тем временем М. И. Кутузов приказал корпусу генерала Маркова скрытно переправиться через Дунай и захватить на том берегу у Рущука лагерь великого визиря и таким образом окружить его, отрезав от всех сообщений. 2 октября войска Маркова перешли через Дунай, не замеченные турками, и стремительно двинулись к лагерю. «Привыкнув к появлению донцов на правом берегу Дуная, турки не догадывались о настоящем положении дела и приняли казаков за разъезды. <…> Они ударили на казаков и потеснили их до пехоты, построенной кареями. Донесясь до кареев, турки остановились, ошеломленные ужасом, увидев пехоту. По прошествии двух или трех минут остолбенелого созерцания, опрометью кинулись они назад, торопясь известить находившихся в лагере о предстоявшей им беде. Казаки и Ольвиопольские гусары преследовали неприятеля. Пехота удвоила шаг и вскоре показалась на возвышениях у самого лагеря. Здесь происходила невыразимая тревога. Войско, канцелярия Верховного визиря, чиновники гражданские и армейского управления, купцы, маркитанты, муллы, перемешавшись, обратились в бегство. Тысяч двадцать вдруг людей рассыпалось по всем дорогам к Рущуку и Разграду; бежали во все стороны, на лошадях и пешие; шли и без дорог, по рвам и виноградникам, спасая жизнь. Храбрейшие, но в малом числе и беспорядочными толпами, обратились навстречу нашим, надеясь удержать нападение. Усилия были напрасны. Русские конница и пехота стояли уже среди лагеря, где турки сделали еще несколько бесполезных выстрелов. Испуг, внезапность, быстрота натиска, атаки гусаров и казаков, стройное наступление кареев с барабанным боем уничтожили последнее слабое сопротивление. Весь изобильный и роскошный лагерь Верховного визиря <…> достались победителям. <…> Кутузов хранил важное молчание, доколе Марков не водрузил наших знамен в Визирском лагере, но когда подвиг был совершен, старец улыбнулся и, махая фуражкою, провозгласил Ура! тысячекратно повторенное войском. И простому солдату были видны неминуемая гибель врагов и мудрость соображений полководца» ³⁸. В тот день Кутузов сообщал жене: «Я, слава Богу, здоров, мой друг. Визирь больше нежели когда раскаивается, что перешел Дунай. Вчерась было происшествие, которое не часто бывает: от меня корпус на той стороне Дуная атаковал визирский лагерь, который со всем богатством взят. Визирь убежал, с своим войском по сю сторону, к своему главному корпусу и окружен отовсюду. <…> Теперь надобно только Богу молиться». На свои военные успехи полководец смотрел как на средство к достижению мира. Когда в русском лагере разнеслась весть, что ночью визирь бежал, переправившись в маленькой лодке на другой берег, Кутузов вышел к генералам веселый и поздравил их с радостным событием: «Визирь ушел, его побег приближает нас к миру. По обычаю турок, Верховный визирь, окруженный неприятелями, лишается полномочия договариваться о мире. Если бы визирь не ушел, то некому было бы известить султана о настоящем положении, в какое мы поставили его армию» ³⁹.

Действительно, в тот же день визирь прислал ему письмо, выразив мирные намерения. 13 октября турецкие уполномоченные прибыли к Дунаю, а 19 октября начались предварительные переговоры. 10 октября Кутузов сообщал жене о положении визирской армии, запертой в Слободзее: «Турки, которые заперты восемь дней, уже едят лошадиное мясо без хлеба и без соли и не сдаются». 26 ноября он писал: «Сегодня армия турецкая, что на этой стороне, вышла без оружия и ее поведут по деревням. Оставили 56 пушек в ретраншементе. <…> Забыл тебя поздравить с графиней, но указу еще нет здесь. <…> Любезные, милые и единственные мои детки, простите, что не пишу, в Букаресте награжу все, много буду писать. Боже вас и детей ваших благослови». 13 декабря Михаил Илларионович отправил жене письмо из Бухареста: «Наконец, приехал отдыхать в Букарест после такой трудной кампании. Не мудрено, что я при довольном здоровье состарелся, это сам вижу по лицу. Только, кажется, Букарест очень был рад меня увидеть; встреча была превеликолепная, и два дня город был иллюминован и везде были транспоранты с греческими надписями и иные очень, сказывают, хороши, везде что-то много Фемистокла». Конечно же не забыл он и про свою дочь, написав ей в тот же день: «Лизанька, я в Бухаресте, где для меня несколько удобнее и спокойнее, чем в лагере под Журжею. <…> Не знаю, что скажут о кампании. По ее окончании, я ею остался очень доволен. Может пристрастие ко мне охладело». Как только отгремели орудия, к полководцу вернулись прежние мысли, которые одолевали его в Киеве, в Вильне, в Горошках: «Ты не поверишь, мой друг, как я начинаю скучать вдали от вас, которые одни привязывают меня к жизни. Чем долее я живу, тем более я убеждаюсь, что слава ничто, как дым. Я всегда был философом, а теперь сделался им в высшей степени. Говорят, что каждый возраст имеет свои страсти; моя же теперь заключается в пламенной любви к моим близким; общество женщин, которым я себя окружаю, ничто иное, как каприз. Мне самому смешно, когда я подумаю, каким взглядом я смотрю на свое положение, на почести, которые мне воздаются, и на власть, мне предоставленную. Я все думаю о Катеньке, которая сравнивает меня с Агамемноном. Но был ли Агамемнон счастлив? Как ты видишь, мой разговор с тобой нельзя назвать веселым. Что ж делать! Я так настроен, потому что вот уже восьмой месяц никого из вас не вижу» ⁴⁰.

Переговоры продолжались долго: до весны 1812 года. Несколько раз договаривающиеся стороны готовы были прерваться из-за несогласия, вновь вступив в военные действия. Александр I, впрочем, как и граф Н. П. Румянцев, рассчитывал, что турки согласятся уступить Молдавию и Валахию и признать границу по Дунаю. В противном случае император настаивал на том, чтобы Кутузов проявил твердость. Михаил Илларионович, используя старые связи, состоял в переписке с русскими посланниками в Париже и Вене. В начале января 1812 года он получил информацию от графа Лудольфа, сицилийского посланника в Константинополе, сообщавшего: «России нельзя терять ни минуты, ей готовят страшный удар. <…> Наполеон имеет веские причины желать, чтобы война затягивалась. <…> Он формально предложил [Турции] не заключать мира с Россией, если между ним и этой державой возникнет война <…> и попытаться добиться возвращения всех уступленных провинций, если Порта возьмет на себя обязательство не вести переговоров [с Россией] без его ведома» ⁴¹. Как ни странно, но настойчивость Наполеона производила на турок обратное действие, особенно с тех пор, как он стал зятем австрийского императора. Кутузов вовремя довел до сведения уполномоченного султана Галиба-эфенди обещание Наполеона вознаградить Австрию за союз с ним за счет владений Оттоманской Порты. Совершенно неожиданно дипломатическую поддержку России оказал шведский посланник, представлявший в Константинополе интересы страны, традиционно считавшейся недружественной России. Бывший маршал Наполеона Бернадот, ставший наследным принцем шведским, специально направил ко двору султана своего представителя барона Гиммеля. В этой и без того напряженной ситуации Наполеон сделал дипломатический шаг, который должен был, по его расчетам, притупить бдительность России и отвлечь ее внимание от угрозы, приближавшейся к нашим границам. Он направил Александру I письмо, в котором предлагал вернуться к «духу Тильзита», прекратив холодность дворов, и обратить войска «на выполнение прочих своих обширных планов». Михаил Илларионович сразу же довел содержание этого послания до сведения Галиба-эфенди. Тем временем Александр I, приписав медленность переговоров исключительно лени Кутузова, решил заменить его своим ставленником — адмиралом П. В. Чичаговым. Новый главнокомандующий отправился на Дунай, имея при себе два рескрипта, согласно которым М. И. Кутузов должен был в любом случае оставить свой пост и явиться в Петербург. В тексте первого рескрипта от 5 апреля старому полководцу предлагалось сдать армию Чичагову и приступить к деятельности в Государственном совете; в тексте второго рескрипта от 9 апреля государь поздравлял его с заключением мира и приглашал в столицу для «награждения за все знаменитые заслуги». Согласно преданию, Екатерина Ильинична через верных людей узнала о намерениях государя и вовремя известила обо всем своего супруга, который успел подписать предварительные условия мира с Портой за день до приезда адмирала. Граф Румянцев настаивал на том, чтобы Кутузов не шел на уступки, требуя установления границы по Дунаю. Александр, втайне от канцлера, разрешил Михаилу Илларионовичу уступить и согласиться с границей по реке Прут, если Турция вступит в союз с Россией. Старый дипломат понимал, что в тех условиях это было недостижимо: султан отказался заключить союз с Наполеоном и с Австрией, которая, в свою очередь, уже заключила союз с Францией. В этом случае союз с Россией означал бы для Турции объявление войны Наполеону и «цесарцам», претендовавшим на ее территорию. Но мир был необходим России, и Кутузов принял на себя ответственность за его условия: «Что касается до союза, то об оном не упоминается в трактате, по неимению у полномочных турецких достаточной власти на помещение таковой статьи. Настаивая в сем требовании, не только повредили бы мы скорейшему успеху начатого дела, но и вовсе бы ход оного и самое событие могли приостановить» ⁴². Граница между двумя государствами отныне проходила по реке Прут до ее впадения в Дунай, а далее по его левому берегу до впадения Дуная в море. Граница Азии оставалась такой же, как и до войны. Сербам обеспечивалась безопасность и предоставлялись те же права, что и всем жителям Архипелага, включая местное самоуправление. Когда Чичагов вручил Кутузову второй рескрипт, то Михаил Илларионович, взглянув на дату (император не мог узнать о заключении мира), сразу все понял. Государь оставался верен себе: он готов был предпочесть Кутузову кого угодно. Для Наполеона мир, заключенный М. И. Кутузовым в Бухаресте, явился полной неожиданностью, так как еще в начале мая перед походом в Россию он рассуждал так: «<…> Они (турки. — Л. И.), быть может, и не произведут мощной диверсии, но наверное не подпишут мира, турки вполне в курсе того, что подготовляется, и как бы ни были они неискусны в политике, они отнюдь не слепы, когда речь идет о вопросах такого огромного значения для них; кроме того, не было недостатка в соответствующих внушениях» ⁴³. Однако 16 мая 1812 года Бухарестский мирный договор был подписан. Наполеон получил это известие под Смоленском…

Глава тринадцатая 1812 ГОД

Назначение главнокомандующего

…Мне предстоит великое и весьма трудное поприще…

М. И. Кутузов

20 февраля 1812 года граф М. И. Голенищев-Кутузов отправил из Бухареста супруге письмо, из которого ясно, что его чувства уже доведены до отчаяния: «Не знаю, мой друг, как бы с тобою видеться. <…> Мне тошно, как я об вас и об внучатах вздумаю, многих и в лицо не знаю. Старость более всего требует домашнего утешения, а что я стар, то, право, чувствую. Детям благословение». Ту же самую мысль с уверенностью, что ратное поприще с честью завершено, он выразил в письме Екатерине Ильиничне от И марта 1812 года: «Ты, мой друг, пишешь об моем здоровии, то есть, что хвораю. Признаюсь, что в мои лета служба в поле тяжела, и не знаю, что делать. Впротчем, мне не удастся сделать и в десять лет такой кампании, как прошлая» ¹. И снова, при чтении этих строк, возникает чувство, что мы-то знаем о будущем больше, чем старый генерал: но Михаил Илларионович пока не подозревает, как он сам позже выразился, «по каким дорогам его судьба водить будет». Вопреки историографической традиции, видевшей в нем прежде всего ловкого царедворца, мы должны на основании документов констатировать факт, что генерал пока не то что до императорского двора, но до своего дома доехать не может. Он либо служит вдали от столицы, либо поправляет дела в своем имении, чтобы не пустить по миру семью, которую он разоряет своей же службой, сопряженной с бесконечными переездами. Поскольку адмирал П. В. Чичагов вручил ему рескрипт государя, загодя помеченный 9 апреля (как говорил Наполеон, «на известный случай»), то Кутузов понял, что его не ждали в Петербурге с обещанными «награждениями за знаменитые заслуги», потому что ему было известно, что Александр I уже выехал к армии на западную границу. В Северной столице тем временем «о графе Кутузове говорили различно: одни приписывали его смену внушениям графа Ланжерона, а другие жалобам какой-то тамошней знатной барыни». «Боюсь, допустят ли меня до Петербурга. Впрочем, кажется, что мне при армии делать нечего», — смиренно написал он жене, отправляясь в имение Горошки привычно пережидать немилость и опалу, «оттерпливаться», как написал их общий с Суворовым секретарь Е. Б. Фукс, до следующей надобности, масштаба которой он не представлял. Там, в Горошках, он и узнал о вторжении наполеоновских войск в Россию и об отступлении русской армии.

Как опытный музыкант ловит на слух фальшивую ноту, так и он по молчанию газет и доходящим до него известиям догадался, что наши дела, как говорили военные, «не розовые». Забыв о болезнях и забросив хозяйство, он отправился в Петербург, чтобы предложить свои услуги «по дипломатической части». По-другому человек его воспитания, да и по всему тому, что мы о нем уже знаем, поступить и не мог: государь и Отечество были в опасности. Граф А. А. Аракчеев, отбывший в армию с Александром Павловичем, в середине июня получил письмо от своего приятеля: «Вчера приехал сюда граф М. И. Кутузов. Родные его на руках носят, а посторонние, уважая заслуженных людей, рады, что он будет жить здесь» ². Заметим, что это благожелательное по отношению к генералу письмо направлено самому близкому к императору человеку, который, очевидно, с самого начала не одобрял назначений на посты главнокомандующих людей из «котерии» государя: М. Б. Барклая де Толли и П. В. Чичагова. Приезд генерала действительно обрадовал жителей Северной столицы, взволнованных приближением неприятеля к Пскову. В отсутствие Александра, 12 июля, Комитет министров поручил полководцу возглавить Нарвский корпус для защиты Петербурга со стороны Пскова и Нарвы. Государь, находившийся в это время в Москве, одобрил это назначение, вновь возвращавшее Кутузова на военную стезю: «Михайло Ларивонович! Настоящие обстоятельства делают нужным составление корпуса для защиты Петербурга. Я вверяю оный вам. Воинские Ваши достоинства и долговременная опытность Ваша дают мне полную надежду, что Вы совершенно оправдаете сей новый опыт Моей доверенности к Вам» ³. Вскоре Александр I узнал, что Дворянское собрание Московской губернии избрало Кутузова предводителем Московского ополчения. Михаил Илларионович не знал этой новости, пока 18 июля ему не сообщил ее генерал-адъютант граф Е. Ф. Комаровский, возвратившийся с государем из древней столицы. В тот день Кутузова призвали ко двору, чтобы сообщить об утверждении его в другой должности: Петербургское дворянское собрание также избрало полководца своим начальником. «Это было в Таврическом дворце, — вспоминал Комаровский, — я, увидевши сего славного генерала, подхожу к нему и говорю: „Стало быть, дворянство обеих столиц нарекло ваше высокопревосходительство своим защитником и отечества!“ <…> Когда он узнал о сем назначении, с полными слез глазами сказал: „Вот лучшая для меня награда в моей жизни!“ — и благодарил меня за сие известие» ⁴. Принимая на себя защиту Петербурга, старый генерал искренно благодарил москвичей: «Господа, вы украсили мои седины!» В эти самые дни в доме Логина Ивановича Голенищева-Кутузова генералу представили молодого человека, выпускника Геттингенского университета, недавно вернувшегося из-за границы. Это был знаменитый впоследствии историк, составивший описание всех войн эпохи Александра I, — Александр Иванович Михайловский-Данилевский: со времени формирования Петербургского ополчения до самой смерти М. И. Кутузова он состоял при нем. «Глядя на него, когда он с важностию заседал в Казенной палате и комитетах ополчения и входил во все подробности формирования бородатых воинов, — вспоминал А. И. Михайловский-Данилевский, — можно было подумать, что он никогда не стоял на высоких ступенях почестей и славы, не бывал послом Екатерины и Павла, не предводительствовал армиями <…>» ⁵. Однако в обществе судили об этом несколько иначе: «Чувствую токмо и про себя разумею, что граф Гол.[енищев]-Кутузов здесь. Опять повторяю мольбу: продли токмо Бог жизнь его и здравие! <…> Если не последует по высочайшей воле полезнейшего для него, а, следовательно, и для России назначения, то накажет праведный и всемогущий судия тех, кто отъемлют у нас избавителя». 29 июля последовал указ Александра Правительствующему сенату о возведении Кутузова «с потомством Его в княжеское Всероссийской Империи достоинство, присвояя к оному титул Светлости» ⁶. «Кутузова сделали светлейшим; да могли ли его сделать лучезарнее его деяний? Публика лучше бы желала видеть его с титулом генералиссимуса. Все уверены, когда он примет главное начальство над армиями, так всякая позиция очутится для русского солдата превосходною. Продлят долее козни: так и Бог от нас отступится» ⁷, — рассуждал петербургский почтовый чиновник И. П. Оденталь в письме своему приятелю. «Кутузов вообще в большом фаворе у здешнего общества и в Москве», — с некоторым неудовольствием отмечал император. Ему тогда было очень нелегко, что явствует из письма сестре великой княгине Екатерине Павловне: «<…>Я пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов ответственность, что я не внушаю войскам никакого доверия и поставленными мне в вину поражениями делаю их еще более прискорбными, чем те, которые приписали бы генералам» ⁸. Государя действительно довольно безапелляционно выставили из армии, которая продолжала отступать вглубь России. Он уединился во дворце на Каменном острове в ожидании новостей. Пусть Александр и не был великим стратегом, но он чувствовал, что, вопреки всем его трудам и надеждам, ни военный министр М. Б. Барклай де Толли, ни военный советник прусский генерал К. Ю. Фуль с его планом «эксцентричного» движения армий не соответствовали его ожиданиям.