Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Да прибудет! — единым дыханием выдохнул народ. Дрогнули дубы вековые, пламя священной свечи заколыхалось, замигало и снова стало гореть ярким светом.
— Только объединение спасет нас от гибели и вымирания! — повторил, как заклинание Кузьма.
— Спасет! — вырвалось из уст народа.
Вскоре кашань пидицятне [7] позвали всех к костру ужинать. А после него Кузьма задул свечу и приказал разойтись по домам. Пусть люди отдыхают. Завтра им опять выходить на поля или валить лес.
7
Кашевары.
Жрец первым двинулся из Репешти. Окруженная древними дубами поляна всех провожала молча. Только родник продолжал свое журчание, словно этим давал понять:
Хоть и бедно жили в Сеськине, но время брало свое: отошли в прошлое дымные избы, топившиеся по-черному, с земляными полами и бычьими пузырями на окнах. Сеськино теперь не хуже русского села — избы сверкают на солнце застекленными окнами, улицы чистые, зеленые. Стекло привозят из Макарьева и Нижнего. Почти каждый селянин держит пчел. Отстроившиеся рои часто перелетали к соседу, в его улей. Ссор по этому поводу не было. Наоборот, считалось, раз твои пчелы плодятся, жадничать нельзя — могут и перевестись совсем. Перед каждым домом — огромные ворота… Воротам в Сеськине уделяли особое внимание — их столбы благословляли. Ворота навешивали к забору, который одним концом примыкал к дому, другим — к амбару. При входе в ворота на правой стороне стоит сам дом, на левой — двор с различными хозяйственными постройками. Иные хозяева держат позади них пчелиные улья. Между дворами и подклетями, чуланами и подчуланчиками — проходы, узенькие дорожки. В этих подклетях, чуланах-чуланчиках держат хозяйственный инвентарь: соху, борону, телеги, конскую сбрую. Иногда на зиму и пчелиные улья заносят. Дверь им ставиться не с улицы прямо, как у соседей русичей, а от основного жилья. Эта дверь ведет в сад и огород. И в садах располагаются ульи. Крылечек в Сеськине не строят. У одного лишь Григория Козлова дом с высокими ступеньками под навесом. К входной двери ставят два-три бревнышка — было бы при выходе на что наступить. Иногда каменные дорожки застилают. Камни ставились и хранились постоянно во дворе. В первую очередь для того, чтобы яму закрыть, где живет домовой. Кое-кто из добрых хозяев эту яму приближает к порогу, затем заваливает камнями. Так и домашнему богу тепло и уютно, да и камень всегда под рукой, он всегда необходим: поточить нож, топор, набить косу, вытереть ноги… Сени в избе — безмостовые, земляные, но все равно удобные, прибранные. Войдешь в эрзянскую избу — по потолку от порога до окошек идет матка — гладко отесанный сплошной брус. На столе, как у русских, хлеб с солоницею не увидишь, они запрятаны в предпечье. От двери по правую руку — глинобитная печь. Под нею всегда оставляют пустое пространство, где добрая хозяйка хранит горшки и сковородки. Иногда там кудахтают куры-несушки. Трубы у печи нет. При топке дым выходит через отверстие в стене, что перед печью. С наступлением холодов отверстие закрывают, в теплые же дни его держат открытым.
Не только домами славится Сеськино, но и красивой одеждой. Рубашку эрзянскому парню шьют из белого холста. Воротник, плечи и обшлаги вышиты красными нитками. В дополнение к рубахе — красивый пояс. Эрзянки ткут мужские пояса из грубых цветных нитей. Узоры самые замысловатые — кто на что горазд своей выдумкой.
В холодные дни — осенью и зимой — эрзянин одевает коротенькую шубу из овчины. Такая не мешает шагать и работать: при рубке леса, например, удобная вполне. Некоторые мастерицы украшают шубы вышивкой по множеству имеющихся швов, иногда разукрашивается и спина. Эту одежду эрзяне позаимствовали у татар. Да и зипуны тоже у эрзян разные. Есть зипуны будничные, есть праздничные. У кого двух зипунов не имеется, ходит в одном и том же. Ежедневный, как правило, серого или коричневого цвета, только более короче, чем у русских. Выходной зипун (или кафтан без воротника) шьется из черного сукна, разукрашивается плисовой тесьмой: по правую сторону идет вышивочная строка от шеи до пояса, по левой стороне — от шеи до подола. Разукрашивается так же плисовой тесьмою и воротник.
Шапки-ушанки покрыты черным сукном. Шьют их из овечьей шкуры. В теплые дни эрзянин носит на голове соломенную или холщевую шапку, которая с верху до низу разукрашивается лентами. Обуваются эрзяне в лыковые лапти. Кто побогаче — тот в кожаных сапогах. Эрзянки рубашки себе шьют длинные и широкие, называют их «руцями». Это женская распашная одежда из белой холщовой ткани с вышивкою снизу и вдоль полов, а так же на концах рукавов. Воротники и плечи вышиваются тонкой вышивкой. Если у женщины много свободного времени да и сама мастерица отменная, то вышивку она делает густо. На передке руци делается нагрудный вырез, который
вышивается окрашенной шерстяной нитью. Праздничная руця — более богатая. Шьется такая из наиболее тонкого и белого холста.Женщины-эрзянки на голове носят вышиною в два пальца шлыганы. Это вышитый головной убор прямоугольной формы с наспинной лопастью. По бокам его вышиты сосенки зеленого цвета, на лбу — голубые и красные цветочки.
Без пулаев женщин не увидишь. На них, как обычно, вешают кольца, беличьи хвостики, медные монеты.
Жители Сеськина свято хранят и передают из поколения в поколение традиции своего национального костюма. Верность эрзянской одежде стоит у них на втором месте после почитания богов.
Отца Иоанна в Сеськине не любили. Успели узнать его мелочный и мстительный характер. При случае обходили стороной, а если уж приходилось с ним сталкиваться, то старались не сердить его, не возражать, иначе неприятностей не оберешься. Даже самые близкие его друзья, Козлов с Москуниным, редко с ним общались, а в последнее время между Иоанном и Максимом Москуниным вообще черная кошка пробежала. Причиной этому стала навязчивость бесстыдного батюшки к его дочери Луше. За поцелуями и объятиями не раз их заставали. Впервые это заметила Настя Манаева. Как-то она пришла церковный пол помыть, а они целуются перед аналоем. Настя бросила тряпку с ведром и по селу побежала.
За острым языком, понятно, и босиком не поспеешь. Сплетни, конечно, дошли и до ушей Москунина. А он мужик с крутым нравом, услышанное сначала хорошенько мозгами своими перетер, как мельничный жернов овес. Будь его воля, отца Иоанна он бы в пыль перемолол, да боялся, тот нижегородскому архиерею пожалуется. А Вениамин одного Руновского побаивался, другие люди для него не существовали. Так что куда ему, сельскому старосте, знать, как на грехи батюшки Иоанна посмотрит архиерей. Молчи уж, не трогай попа, пока сам цел! И Лушка хороша! Вертихвостка эдакая!.. Хотя ее понять можно: как-никак, ей двадцать девять годков исполнилось, а женихов с фонарем не сыщешь. По сельским меркам — старая дева, хотя лицо и стан — как у юной нецелованной красавицы.
Один недостаток был у девки — на лбу росла огромная бородавка с торчащими в разные стороны волосами. А вот у батюшки-то Иоанна, похоже, сердце было в сплошных бородавках. Не подумав, опоганил девку, в грех ввел… Пышногрудая девица домой к нему приходила сама, без приглашений. Стряпать, стирать, прибираться. Вот и поди тут скандаль, ищи справедливости…
Уже на закате к отцу Иоанну пожаловал гость — Гавриил. Рыжий монах из Макарьева шел пешком, сапоги и ряса его были в сплошной пыли. Гостю батюшка не очень обрадовался — в эту ночь Лушка обещала прийти ночевать.
— Опять по душу Кузьмы Алексеева, что ли? — холодным взглядом встретил тот незваного гостя. Как шилом кольнул.
— Этот ваш жрец мне вот как надоел! — ребром ладони Гавриил провел себе по горлу. — Из Сарлея шагаю, да и там, прах их возьми, язычники! По дороге домой дай, думаю, зайду Иоанна понаведаю, сколько-нибудь да поднесет мне.
— Как там мой друг, отец Вадим? — Иоанн монаха словно и не слышал, совсем про другое заговорил.
— Чего с ним случиться, с толстопузом! — жеребцом заржал Гавриил. — Попадья восьмую дочку ему родила. Вчера до самой полуночи «обмывали» ребеночка.
Иоанн только теперь заметил: веки у келаря опухшие, лицо посиневшее.
— Рюмашку поднеси мне, батюшка, похмелюсь и дальше пойду, — выпрашивал свое Гавриил. — Я ж не поросеночка на закуску прошу, а только глоток вина.
Но лучше уж Гавриил и не вспоминал о поросенке! Это как соль на свежую рану. В прошлом году Виртян Кучаев вместо подати принес батюшке поросенка. Голодное визгливое животное носилось по двору и напало на батюшку, чувствительно покусав ему ноги. Весть об этом курьезе быстро облетела село. Все смеялись до коликов в животе. Теперь, где Иоанн ни пройдет, за ним толпа ребятишек бежит и поет частушку:
Как у нашего попа Преогромнейший живот. Все равно его, пройдоху, Поросенок загрызет!Напоминание келаря пришлось не по душе Иоанну, и он сердито сказал:
— Вина не держу, да и некогда мне с тобой лясы точить…
— Ну, тогда я пойду, стало быть! — надулся Гавриил. Взвалил на плечи чем-то набитую котомку и, тяжело ступая, ушел.
Иоанн не успел за ним дверь запереть, как в избу ввалилась с воплями жена Захара Кумакшева, Авдотья, которая была взята вместо Насти Манаевой.