Квантовая механика

После занятий вижу в подземном переходе Гарика со Славиком. Один играет на гитаре, другой собирает мелочь. Вот два придурка! Кому расскажешь о мире этих двух ещё почти детей, не поверит, что такое возможно. И «эксперты» тоже не поверят.

Позже выясняется, что родители Славика перестали давать ему деньги на учёбу на курсах, и панк вынужден зарабатывать таким образом.

Голигрова на сей раз уехала раньше нас. Такое произошло впервые. Мне кажется, что это означает только то, что жирная свинья убедилась, что её старания наконец привели к желаемому эффекту, и, следовательно, можно немного закрутить маховик лизоблюдства и сбавить обороты наглости. В общем, у меня возникает подозрение, что к Денису Голигрову в институте будут уже относиться так же, как к нему относятся в школе. Иначе бы его мамаша продолжала обивать пороги разных кабинетов и аудиторий в институте до самой последней минуты работы вуза. Никаких проблем с экзаменами, по крайней мере на курсах, у него не должно будет возникнуть. Чёрт, как же трудно мне будет поступить в институт, если таких вот голигровых окажется несколько десятков!

Как только приезжаю домой, звоню Ленке. Я ещё в прошлую субботу решил, что буду звонить ей каждый раз после курсов. Рассказываю ей всё, что узнал сегодня от Димы, больше всего заостряя внимание на творческой работе.

– Ты ещё не заснула? – говорю я, закончив свой пересказ слов Димы.

– По правде говоря, действительно потянуло в сон.

– Тебе не интересно знать, что происходит в институте?

– Очень интересно. Именно поэтому я ещё два часа назад обо всём узнала у своих подружек.

– А откуда они знают? Ведь в кабинете ректора был только наш класс.

– Твои одноклассники не умеют держать язык за зубами. Пожалуй, их действительно сложно обвинить в какой-либо корысти: такие они наивные и ни о чём не подозревающие люди! Да даже если бы они были немы как рыбы, кое-кто всё равно узнал бы о вашем посещении кабинета ректора. Знаешь Женю Кошелева? Мой одноклассник. Он, как узнал, что зеленоградская школа считается блатной, решил следить за вами всеми. От его глаз теперь не скроешь никакую подлость; ни один корыстный план вашей классной руководительницы или ещё кого-либо не останется незамеченным. Он – большой любитель серьёзных и почти официальных расследований.

– Это такой очкарик высокий?

– Да-да.

– То-то я заметил, как он подозрительно косился даже на меня сегодня. Я-то при чём? Ты хоть скажи ему, что я не заодно со своей классной руководительницей.

– На тебя теперь будут подозрительно коситься и мои подружки. Я велела им докладывать мне всё о тебе.

– Приятно это слышать.

После разговора с Ленкой смотрю на часы. В это время я обычно собирался к Лёньке. Но на сей раз мне не хочется развлекаться. Думаю уже завтра начать составлять план творческой работы.

* * *

В следующую субботу по дороге в институт ещё острее ощущаю бессмысленность всего происходящего, даже несмотря на то, что объявленный в неофициальной обстановке Димой творческий конкурс значительно, как мне до сих пор казалось, увеличивал мои шансы на поступление. Творческие работы нам предстояло защищать только в мае 2004 года, а куда я еду сейчас? Что меня ожидает сегодня? Вроде как в институте каждый раз происходило что-то новое и интересное, но от этого абитуриентская жизнь, казалось, только дробилась на разные эпизоды, но никак не становилась ясной. С каждой субботой становилось всё более очевидным, что руководство института толком не готово к курсам и что ему, по сути, наплевать на них. И надо же было вляпаться мне в такую историю, после которой я не мог быть солидарным с этим долбаным руководством!

Творческая работа, кстати сказать, совсем не продвинулась за неделю; составить хотя бы её план оказалось намного сложнее, чем я ожидал. Впереди было ещё полтора года, но мысль об этом не сильно воодушевляет меня. Напротив, я боюсь, что за полтора года Система окончательно сломит меня, а моя мотивация значительно снизится. Эх, если бы не надо было ходить в эту долбаную школу! Не потому, что она отнимает много времени, а потому, что в школе обитают все эти голигровы, директора и прочие «жирные». Потому что там, так же как и во всех других учреждениях, где в руководстве собираются кухарки и бездари, всё давно без малейших умственных человеческих усилий определено. И мне там уж точно не предначертано высшими силами стать героем со знаком плюс. Они, эти голигровы и прочие директора, кажется, живут в каком-то другом измерении, где у людей такие жизненные ценности, до которых мне никогда не то не опуститься, не то не допрыгнуть. Я ещё не решил это окончательно, даже несмотря на то, что не сомневаюсь, что у всех этих людей, занимающих высокое положение в школьной иерархии, напрочь отсутствует созидательное начало, и они норовят сломить его в тех, в ком присутствуют его задатки. Нет сомнений в том, что они не дадут мне почувствовать лёгкость и вдохновение, не позволят насладиться радостью от проделанной работы. Потому что им самим всё это незнакомо; согласно их представлениям, жизнь – это постоянная борьба. Лёгкость для них – признак слабости. Успех они измеряют только количеством человечности, растраченной в рамках борьбы. Но никогда они не признают успешным то, что сделано с осознанием собственной принадлежности к человеческому виду. Эта жизнь – их жизнь, и они устанавливают в ней свои правила и законы. Нет, в институт я всё же никак не поступлю, как не крути. Но с дистанции сходить не буду.

Подходя к институту, я всё же ощущаю какое-то подобие вдохновения. Вуз кажется мне намного больше, чем школа; его хоть и сложно назвать большим миром, но он не такой микроскопический, как школа, которая в моём подсознании намного меньше размером, чем, например, Голигрова.

Первое занятие в моей группе – это тренинг. Когда захожу в аудиторию, вижу необычайно молчаливых Костю, Олесю и Яну. Да и мои одногруппники ведут себя намного тише, чем обычно. Видимо, настроение ведущих тренингов передалось и им.

Только тогда, когда прошло десять минут с момента начала занятия, Костя, оглядев наш кружок, в котором зияли пустоты, говорит:

– Что ж, наверное, больше никто не придёт. Как видите, многих ваших коллег хватило только на один месяц. В связи с этим руководство института попросило нас помочь при распределении людей по группам. Раньше было четыре группы, а теперь надо сформировать три. Мы решили при формировании руководствоваться вашими собственными пожеланиями. Возьмите листы бумаги и напишите на них, с какими ведущими вы хотели бы заниматься. Должно быть, вам известно, что ведущих тренингов всего шестеро – трое нас и трое других, которые ведут тренинги у тех двух групп, с которыми вы пересекаетесь только на общих лекциях. К сожалению, двоих из ведущих руководство решило отстранить от работы, и теперь в каждой группе будет два ведущих. Мы в свою очередь тоже напишем свои собственные пожелания. Если же есть такие люди, для которых само познание важнее лиц, тем лучше для нас и для руководства. Такие люди могут ничего не записывать. Руководство, надеюсь, сделает максимально правильные выводы из ваших пожеланий.

И Костя первым начинает писать – быстро и уверенно.

Пока мы все обдумываем, в какой форме должны быть записаны наши пожелания, Костя уже кладёт свой листок на единственную в аудитории парту. Краем глаза я посматриваю на молодого психолога. Он, сложив руки на груди, смотрит в одну точку, а именно на пятно на стене возле самого потолка. При этом кажется, что Костю что-то гложет. Я ещё никогда не видел его чем-то обеспокоенным; до этого он был, что называется, психологом до мозга костей. Видя Костю в таком новом обличье, я со значительным опозданием достаю из тетради-блока один листок и пишу на нём, что хотел бы заниматься в группе Кости.

Наконец все пожелания записаны и сложены на парту. Занятие начинается. Но молодые психологи работают без настроения. Видимо, они переживают из-за того, что кто-то из них будет отстранён от работы с учащимися на курсах. А может, они просто не видят особого смысла стараться перед нами, ибо, так же как и я, поняли, что эти курсы никому не нужны. Так или иначе, но первая часть тренинга проходит в бессмысленной болтовне.

Только ближе к концу начинается какое-то оживление. Мы убираем все стулья и начинаем выполнять всякие дурацкие задания. Потом нас просят разбиться на пары. Я долго стою в растерянности, словно бы не расслышав требование ведущих. Потом, спохватившись, подхожу к маленькой девчонке, похожей на мулатку, но она почему-то убегает от меня. К счастью, ко мне по имени обращается Юлька Петракова, тоже оказавшаяся без пары, и я недолго стою один как идиот.

Выполняем… задания (я уже устал повторять «дебильные» и «дурацкие»). А потом вновь расставляем в кружок стулья и садимся на них. Я смотрю на маленькую девчонку, похожую на мулатку. Мне кажется, она тоже смотрит на меня; это сложно сказать наверняка, потому что человеческое зрение – намного сложнее, чем мы привыкли о нём думать. На её лице то и дело мелькает улыбка, словно она невероятно довольна тем, что едва ли не поставила меня в крайне неловкое положение. На моём лице, должно быть, появляется гневное выражение, потому что Юлька Петракова толкает меня локтем в бок и шепчет, как мне кажется, излишне громко: