Квентин Тарантино: Интервью
Шрифт:
«ПРЕМЬЕР»: Какова была ваша реакция после просмотра первоначального монтажа?
РОКУЭЛЛ: Я хотел выброситься в окно. Мы все отправились к Дэнни в Лос-Анджелес и засели там надолго, заказывая маисовую пиццу, жидкий кофе и колу. «Что касается меня, то я считаю, что фильм очень затянут», — сказал я. Просмотр занял у нас более двух с половиной часов — на сорок пять минут больше общепринятых норм. Роберт уточнил: на двадцать четыре минуты, но я чувствовал, что остаток нашего материала невыносимо длинен. Квентин сказал: «Выхода нет. Надо возвращаться и переделывать». Эллисон была крайне самокритична. Это очень по-женски. С Квентином вы всегда точно знаете, что он думает, но вы никогда не знаете, что он чувствует. Роберт — полная противоположность Эллисон. Вы никогда не знаете ни того,
«ПРЕМЬЕР»: А почему вы не передали монтаж вашей «комнаты» кому-нибудь другому?
РОДРИГЕС: Монтаж — очень субъективная вещь. Если бы Алекс отдал мне свой материал, я смонтировал бы его по-своему, что не обязательно соответствовало бы его стилю и задуманному им фильму. В моей «комнате» — шестьсот монтажных склеек на двадцать минут. В «комнате» Квентина всего три склейки за первые десять минут. Если ты соглашаешься смонтировать чей-нибудь материал, то в итоге получается «ни вашим, ни нашим».
«ПРЕМЬЕР»: А каково было отношение «Мирамакса»?
РОКУЭЛЛ: Это был открытый вызов нашей дружбе, поскольку наши взаимоотношения интересовали их меньше всего. Я не показываю пальцем и не говорю, что они старались разобщить нас. Они просто делали свою работу. Это комедия. Войдите в их положение. Вы говорите: «Комедия должна быть длиною около девяноста-ста минут». Они: «Мы хотим, чтобы вы ее сократили». Вы не можете никак сократить часть Роберта — она сделана как комикс. Думаю, Роберт не выбросил ни кадра из первоначальной монтажной версии. Квентин снимает длинными планами, так что его тоже трудно перемонтировать. Поэтому остаемся мы с Эллисон. Знаете, мне нравится работа Квентина, и работа Роберта, и Эллисон, но, в конце концов, я тоже хочу провести свое войско по фильму. Я сказал Бобу и Харви Вайнштейнам из «Мирамакса»: «Хорошо, всем надо сделать некоторые купюры, правильно?» На что они поникли и говорят: «А кто скажет Квентину, что он должен подрезаться?» Харви говорит: «Допустим, я скажу ему, что Алекс укоротил свой материал, тогда он подумает, что может добавить несколько минут к своему».
«ПРЕМЬЕР»: Трудно было критиковать Квентина?
АНДЕРС: Квентин с самого начала захотел снимать последнюю часть, самую последнюю в фильме. А я сказала: нет. Он спросил почему. Я ответила: «Потому что это я написала. Это конец моей истории, пусть даже так будет указано только в самых последних строках титров». А он: «Ну и что?» — «Что „что“? — говорю я. — Что ты имеешь в виду?» — «Ну, — отвечает он, — ты же всегда говоришь, мы как одна группа, как „Битлз“, где каждый тянет одеяло на себя: „Я буду солистом…“ — „Нет, я хочу быть солистом…“ — „Нет — я“ — а потом делает свою запись и откалывается». Я говорю: «Но есть и другие группы, которые делают один хит и испаряются, как „Букингемс“, где все целуют друг друга в жопу». Он говорит: «Я бы предпочел, чтобы у нас было ближе к жопоцелуйной модели». А я говорю: «Ну еще бы, когда в жопу целуют тебя». И я выиграла.
«ПРЕМЬЕР»: Подорвет ли груз совместного кинопроизводства вашу дружбу?
РОКУЭЛЛ: Мы с Квентином говорили тут о том, как сохранить свою цельность. Вспомните семидесятые. Голливуд перемолол многих режиссеров того поколения. Многие перестали быть друзьями. Многие потеряли свою самобытность. Шон Пенн как-то спросил Брайана Де Пальму: «Что с вами, парни? Что случилось?» А Брайан ответил: «Знаешь, спустя некоторое время зрители начинают настолько предугадывать тебя, что их голоса проникают в твою голову и ты начинаешь предугадывать сам себя. Как только это случается, ты уже не можешь сделать ничего путного». Поэтому я сказал Квентину: «Поверь мне, они набросятся на тебя, как стая волков на мясо», что, как вы знаете, и произошло. Квентин вопросительно посмотрел на меня, вроде как — и что? Я почувствовал себя идиотом. «Господи! — подумал я. — Я — мистер Параноик из Нью-Йорка. А это мистер Мой Великий Шанс из Лос-Анджелеса, — он наслаждается участью поп-идола в центре попсовой круговерти».
«ПРЕМЬЕР»: А стоила ли игра свеч? Ввязались бы вы в такой проект еще раз?
АНДЕРС: Даже если бы фильм полностью провалился и мы возненавидели
друг друга, все-таки мы попытались сделать то, за что еще никто не брался. Но, конечно, нам всем хотелось бы, чтобы этот фильм удался и чтобы наша дружба в результате окрепла.ТАРАНТИНО: Я не знаю. Основная проблема в этом проекте заключается в том, что поскольку тут замешан зритель, то невольно возникает конкуренция в борьбе за него: кто сделал лучше, кто хуже? А это вовсе не то, о чем мы мечтали. Прямо сейчас я не стал бы опять ввязываться в такую затею. Сейчас я вообще ничего не хочу делать. Как бы там ни было, мы все еще друзья, даже более близкие, чем были до этой работы.
Интервью с Квентином Тарантино Дж. Хоберман / 1996
Испортил ли успех Квентина Тарантино? Со времен вышедших друг за другом «Челюстей» и «Близких контактов» Спилберга ни у одного американского режиссера не было ничего сравнимого с сокрушительным дуплетом «Бешеные псы» — «Криминальное чтиво». Более того, честолюбивый тридцатидвухлетний самоучка практически переписал формулу голливудского успеха. Единственный ребенок молодой матери-одиночки, вскормившей его параллельно с учебой в колледже, не окончивший школы, Тарантино персонифицирует собой американскую независимость или, по крайней мере, новое лицо независимого американского кинематографа.
Тарантино, выросший в Лос-Анджелесе и с детства мечтавший стать кинозвездой, изобрел стиль, который можно назвать «поговорили-завалили», где каждый персонаж — и прокурор, и судья, и палач — обладает своим мировоззрением. Лексикон персонажей так же брутален, как и их действия: хитросплетение нецензурной брани и богохульства.
— Прослыть самым злобным в округе выродком — не всегда благородное намерение, — говорит Тарантино, хотя ему явно импонирует титул короля «беспредела».
В прошлом году и Голливуд, и независимые зафонтанировали бурным потоком картин в духе Тарантино. Однако сам Учитель, закончив «Криминальное чтиво» весной 1994-го, поставил только эпизод «Скорой помощи» и 25-минутную историю в антологии «Четыре комнаты», а также снялся в ролях, эпизодических и не очень, в фильмах «Спи со мной», «Дестини включает радио», «Отчаянный» и «От заката до рассвета», поставленном по сценарию Тарантино его другом Робертом Родригесом («Музыкант», «Отчаянный»).
Популярный, как рок-звезда, ценитель поп-культуры Тарантино по-новому определил сущность голливудской, пользуясь его любимым словом, «крутизны». Всего шесть лет назад он в салоне видеопроката на Манхэттен-Бич пытался приохотить посетителей к творчеству Эрика Ромера. Сегодня лучший друг Тарантино — Стивен Спилберг, который дает ему творческие советы (и, возможно, наоборот). Сильвестр Сталлоне столуется с ним, а Паулина Кейл посылает ему с автографом свои рецензии, вырезанные из газет.
— Мне кажется, что люди должны похлопывать меня по плечу и давать мне сигары за то, что я до сих пор не думаю о себе в третьем лице, — говорит Тарантино.
Он все еще ездит на красном «гео», который купил на гонорар за первый сценарий, и поддерживает отношения со своей старой подружкой Грейс Лавлейс — аспиранткой факультета философии Калифорнийского университета в Ирвине. Тарантино живет в милой, творчески захламленной квартире в Западном Голливуде, которая своим скоплением кинопостеров, настольных игр и портретов героев былых боевиков отчасти напоминает ночное заведение, где Джон Траволта и Ума Турман танцевали в «Криминальном чтиве». То обстоятельство, что эту же самую квартиру арендовал Джон Траволта, когда приезжал в Лос-Анджелес для съемок в фильме «С возвращением, Коттер», лишь повышает ее историческую ценность.
Тарантино, так же как и его персонажи, очень раскован при первой встрече — тем более опившись таким количеством сомнительного кофе, подаваемого в тайской забегаловке на бульваре Сансет. Во время нашей следующей встречи в его квартире — наутро после полуночного просмотра с Родригесом «Пули в голове» — он не менее экспансивен, причисляя Родригеса к тройке лучших мастеров монтажа наряду с советским режиссером Сергеем Эйзенштейном и пионером порнографии Рассом Мейером. Может быть, и так. Слушая Тарантино, глядя на то, как он расхаживает и жестикулирует в доказательство своей точки зрения, невольно склоняешься к мысли, что в продвижении новых проектов он как режиссер тоже входит в тройку лучших.