Лабиринт

– Долго! Долго! Иногда так получается, когда нас вызывают в Рим.

В этот момент кто-то неожиданно протиснулся между нами.

Одетый во вес черное, высокий, большая голова, глаза обведены синими полумесяцами-дон Паоло Кореи.

– Куда вы пропали? Я ищу вас по всей библиотеке. Вас к телефону.

– Меня?
– удивился я.

– Звонит адвокат Кампилли. Пройдите туда!

Я увидел его руку с большим перстнем на пальце. Кореи слегка подтолкнул меня по направлению к потайной дверке напротив лоджии. Я обернулся, чтобы поклониться священнику, с которым беседовал. Его уже не было возле нас. Однако он не исчез. Я разглядел его спину в глубине коридора, он возвращался в читальный зал. И только тогда я внезапно вспомнил, где мы с ним виделись. Этот священник в Грегориане вызвал отца де Воса в коридор и потом вполголоса что-то ему объяснял у двери комнаты, где я ждал. Ну ясно, тот самый.

– Осторожно. Ступеньки!

Сколько их! Узкий проход, полумрак, что ни шаг, то поворот и ступеньки. Две, три, пять. То вверх, то вниз. Сердце слегка сжимается. В голове пустота. Образ священника, едва я вспомнил, откуда его знаю, сразу потускнел. Я испытывал неловкость, словно меня вызвали к телефону из церкви во время богослужения. И все это из-за особой атмосферы, царящей в библиотеке, в ней действительно есть что-то от "божьего храма". Непонятно, как Кампилли решился меня вызвать. Я прибавил шагу. Тревога возрастала. Я начал машинально шептать: "Дурное известие!

Дурное известие! Дурное известие!" Но я повторял это скорее из желания отогнать недоброе, чем от предчувствия его. "Дурное известие! Дурное известие!" Но для чего же звонить? Почему не подождать, пока я вернусь домой?

Наконец комната синьора Кореи. Стены сплошь завешаны портретами духовных лиц в полном облачении. Письменный столик завален регистрационными книгами. На них преспокойно лежит телефонная трубка. Я схватил ее.

– У телефона! Это я! Слушаю вас!

Голос у Кампилли елейный, неестественный:

– Мой дорогой мальчик, я жду тебя. Возвращайся сейчас же.

– Но что случилось?
– воскликнул я.
– Дурные вести?

Пауза. Во время этой паузы он, видимо, изменил решение. Я это почувствовал. Сперва он не хотел сообщать по телефону то, что должен был мне сообщить. Теперь, заметив, что напугал меня, он сказал:

– В курию сегодня утром пришла телеграмма из Торуни.

Понимаешь?

– Не понимаю! Что случилось? Ради бога!

У страха глаза велики. Прежде чем я успел сообразить, сколь нелепо мое предположение, будто в курию стали бы телеграфировать, если бы с отцом что-нибудь стряслось, я проникся уверенностью, что произошла катастрофа. Я все еще бессознательно прижимал к уху трубку, хотя ничего доброго уже не ждал.

– Вчера ночью в Торуни умер епископ Гожелинский. Я хотел немедленно поделиться с тобой этой вестью.

– Сейчас приду, - сказал я.

– Правильно! Мы побеседуем.

Я горячо поблагодарил Кореи за его любезность. Отнес документы. Четыре возвратил. Что касается пятого, то попросил сохранить его за мной до завтра. Я поклонился священнику, которого видел у де Воса. Все делал в крайней спешке. Не прошло и четверти часа, а я уже стоял перед Кампилли. Он ждал меня в холле. Сам отворил мне калитку и входную дверь. Перед уходом в библиотеку я с ним не виделся. Мы крепко пожали друг другу руки. Молча. Кампилли не заговорил со мной, даже когда мы проходили через приемную в его кабинет. В кабинете он тоже довольно долго молчал. Только снова стиснул мои руки. Тряс их и тряс.

– Смерть всегда есть смерть, - произнес он наконец.
– Ты, однако, понимаешь, что она означает для твоего бедного отца.

– Поверьте, отец скорбит об этой смерти, - ответил я.
– Отца в равной мере огорчало и то, что он не может работать в курии, и то, что почитаемый им епископ Гожелинский не расположен к нему.

– Тем не менее после кончины епископа, безусловно, ничто не помешает твоему отцу вернуться к столь любимому им делу.

Он не отпускал мои руки. Сжимал их и тряс. А сила и упорство, с какими он это делал, передавали мне красноречивее слов, которые он ни в коем случае не мог произнести, все, что чувствовал Кампилли. Постепенно я стал лучше в этом разбираться. В особенности когда он отпустил мои руки и принялся хлопать меня по плечу, а затем раза два поцеловал. Так же как в тот день, когда я вернулся от де Воса и Риго. Тогда он оглушил меня восклицаниями, поздравляя с победой. Восклицаниям сопутствовали жесты вроде сегодняшних. Только по размаху и щедрости сегодняшние жесты значительно превосходили тогдашние.

– После разговора со священником де Восом и монсиньором Риго вы мне сказали, что победа за нами, - заметил я.
– Что же в таком случае может изменить смерть епископа?

Он очень точно понял смысл моего вопроса.

– Даст более высокую степень уверенности, - ответил он.
– А ее никогда не бывает слишком много!

Затем он добавил:

– Когда я сказал тебе о выигрыше, выигрыш уже был у нас в кармане. Но в таких делах, как у твоего отца, отсутствие дела еще лучше, чем выигрыш в кармане. А смерть епископа Гожелинского позволяет нам надеяться, что так оно и будет.

Из того, что он сказал, я усвоил одно: действительно, вместе со смертью епископа Гожелинского прекращался спор. Если это так-а пожалуй, было ясно, что так оно и есть, - следовал вывод, что мне пора убираться из Рима. Я сообщил об этом Кампилли.

– Не согласен, - произнес он после некоторого раздумья.
– Даже если признать, что дело как таковое больше не существует, существует ведь письмо твоего отца к монсиньору Риго, на которое он обещал откликнуться. Невежливо было бы не дождаться.

– Во всяком случае, из за смерти епископа сократится срок моего пребывания и Риме. Быть может, самое большее еще один-два дня.

– Вне сомнения, мы получим сигнал от монсиньора если не сегодня, так завтра. Кстати, я подобрал дела, которые можно передать твоему отцу в Торуни. У меня кое-что заготовлено. Два моих и несколько чужих. Но вернее всего, они вообще не понадобятся. Письмо твоего отца пойдет ad acta1 [1 В архив (лат)], и о нем больше не будут говорить. Что же касается твоего пребывания в Риме, то мы с женой не отпустим тебя так быстро.
– Тут он засмеялся.
– Мы должны теперь спокойно насладиться твоим обществом!

Затем он повез меня обедать. Мы поехали в тот же ресторан, что и я прошлый раз; теперь Кампилли не допытывался о вкусах отца и предложил ехать туда без предварительных церемоний. За едой мы, как и тогда, нс говорили о деле. Вообще весь обед напоминал тог, первый. Кампилли, так же как и тогда, долго изучал карточку вин, точно так же не позволил мне есть то, что мне хотелось, а выбирал более дорогие блюда. В ритуале, однако, изменение-наша общая открытка отцу. Первая, которую мы то ли из Рима, то ли из Остии подписали имеете с Кампилли.

XIV

Прошло три дня. От монсиньора Риго-ничего. Я не волновался, объясняя его молчание смертью епископа, а иначе говоря- желанием монсиньора немножко выждать и лишь позднее известить меня о том, что он принял к сведению письмо МОРГО отца, состоявшего в конфликте с покойным. На вилле я был один. Адвокат поехал в Абруццы проследить, все ли в доме готово к приезду остальных членов его семьи. В Риме становилось все жарче. С раннего утра до конца дня жгло солнце. Я возвращался с обеда отяжелевший и нотный. По-прежнему ходил в тот же самый ресторан, в нескольких сотнях шагов от Ватиканской библиотеки. Поев, шел теневой стороной под стенами. Но и они были раскалены. Небольшой подъем по виале Ватикане становился мучительным. Всюду жара, зной, духота.