Лабиринт

Площадь перед церковью опустела, только Пиоланти беспомощно бродил по ней-он то приближался к нам, прислушиваясь к незнакомой ему речи, то удалялся всякий раз, как я поворачивался в его сторону, желая познакомить с дамами. Пани Козицкая заметила его.

– Вы, кажется, не один, - сказала она.
– До свиданья. Не будем вас задерживать.

– До воскресенья, - уточнил я.

– До воскресенья, в пять, - добавила пани Рогульская.

В этот момент на площади перед церковью стало темно.

Погасли теперь уже ненужные фонари в четырех углах площади.

Я извинился перед Пиоланти и объяснил ему, почему я от него отстал и с кем разговаривал. Затем мы прошли в сад за церковью.

Там стояли скамейки. Мы легко их обнаружили, потому что сад раскинулся по ту сторону приюта, где окна уже были раскрыты настежь, так как к вечеру похолодало. Свет из окон падал в сад.

Со стороны холма-приятная, душистая прохлада. Мы еще с полчасика поговорили. Главным образом о спектакле, то есть о моралите с нищими. Священник рассуждал о глубоком значении аллегории, в особенности ему не давала покоя последняя картина.

Та, которая, по его определению, "клеймила ложное милосердие".

– Какое же милосердие?
– удивился я.

– На протяжении веков это моралите толковали следующим

образом: слепой хочет помочь хромому, хромой хочет помочь слепому, они образуют единое целое, но провидение, обострив догадливость богатого садовника, раскалывает их единство, ибо милосердие, которое они друг другу оказывали, было ложным.

– Не понимаю, - ответил я.
– Но это и не удивительно, ведь моралите существует несколько столетий. Мы за это время изменились.

– Это правда, - подтвердил священник.

– Хотя музыка, которую мы слышали, - добавил я, - тоже старая, а, признаюсь, я ведь проникся ею. Она мне очень понравилась.

– И это правда, - согласился священник.

Потом он проводил меня на станцию. На перроне я вспомнил о дамах из пансионата "Ванда" и огляделся по сторонам. Их не было. По мнению священника Пиоланти, они уехали автобусом, более удобным, но немного более дорогим средством транспорта.

Сказав это, священник забеспокоился: может, и я предпочел бы ехать в автобусе. Он, однако, привык всегда выбирать для себя и своих знакомых то, что подешевле. Я успокоил его, заметив, что меня вполне устраивает поезд и мне это как раз по карману.

XVI

В Ватиканской библиотеке снова нет ничего! Пожалуй, это уже чересчур. Утром, после поездки в Ладзаретто, я проспал и пришел значительно позднее, чем обычно, а тут не оказалось не только новых документов, но и старые, которые я просил отложить, вернули в хранилище. Таким образом, все утро пропало. Работники архива хоть и признают свою ошибку, но нужные мне документы доставят не быстрее, чем это у них принято, то есть либо к концу дня, либо, что вернее, только на следующее утро. Свою оплошность они объясняют тем, что однажды я уже пропустил несколько дней, а сегодня, увидев, что я не пришел, они решили, что со мной опять что-либо приключилось, и отослали в хранилище документы, которые я оставил за собой. Сверх того, я услышал, что в помещении, где хранят научные материалы, над которыми в данный момент работают читатели, очень тесно, а количество посетителей велико, - значит, необходим строгий порядок, жертвой которого я и стал. Это неверно! В читальне вовсе не так уж много народу. Как раз напротив. Жара, лето, мало кому хочется, подобно мне, корпеть здесь. Могли бы нарушить свои строгие правила. Но, видимо, в полном соответствии с характером этих правил, их применяют, не рассуждая.

Каждый день работы в Ватиканской библиотеке у меня на счету, очень для меня важен. Я ведь знаю, что мне здесь не вековать. А между тем как часто бьгвает, когда нсрсвочка спутается, ты ее дергаешь, и от этого узел затягивается еще крепче. После одного погубленного дня работы погублен и второй день! В Ладзаретто я был в пятницу, о том, что произошло в субботу, я рассказал, а в понедельник опять неудача, уже по другой причине: документов, которые я просил, нет. Мои требования затерялись. В субботу я появился в библиотеке поздно, в понедельник-одним из первых, едва пробило полдевятого. Документов-ни следа, мои карточки с требованиями невозможно разыскать. Меня просят зайти через час. Час спустя то же самое.

Я прошу дать мне каталоги и списки документов, из которых я выписал нужные названия, - хочу повторить заказ. Каталоги и списки я получаю, но меня заверяют, что я напрасно тружусь, вновь рыться в них ни к чему, потому что мои требования не могли пропасть.

Я возвращаюсь на свое место и, -гак же как в субботу, убиваю время, перечитывая в книге Эрлс страницы, посвященные Роте, хотя знаю их почти наизусть, любо же читаю другие киши, взятые с полок подсобной библиотеки, новые для меня, по нс связанные с изучаемой мною проблемой. В одиннадцать я снова справляюсь о моих документах и карточках. Ничего! Ни слуху ни духу! Библиотекарь сообщает мне это с явным беспокойством.

Утешение слабое, но все таки утешение, ибо я полагаю, что он по крайней мере постарается вознаградить меня за потерянное время.

Час спустя, порывшись в каталогах, я возобновляю заказ и вручаю ему. Тогда я узнаю, что нужные документы я получу только в среду, потому что завтра состоится какое-то ватиканское торжество: музей и библиотека закрьггы. Вот тебе и на! Это означает, что за целую неделю моя работа не продвинется вперед ни на шаг. В прошлую среду, когда Кампилли вызвал меня из библиотеки, чтоб сообщить о смерти енископа Гожслинского, я подумал, что в связи с этим срок моего пребывания в Риме очень сократится, и мечтал остаться еще на неделю, твердо веря, что недели мне будет достаточно для завершения архивных розысков.

А между тем моя работа почти не подвинулась. Топчусь на месте и тем не менее рассчитываю, что будущая неделя окажется более удачной. Разумеется, у меня нет никакой уверенности, что в ближайшую среду в мои руки попадут хороню сохранившиеся печати, которые подтвердят мою гипотезу и увенчают мою голову лаврами столь желанного открытия. Во всяком случае, задержки с доставкой материала больше не будет. Мне с таким озабоченным видом сообщили, будто мои старые требования затерялись, и так торопливо приняли новые заказы, что я вижу в этом известную гарантию на будущее.

Со священником Евгением Пиоланти-обычные разговоры.

Мне наконец удалось затащить его на чашку кофе в маленький бар напротив входа в Ватикан. Он отбивается от угощения, но я побеждаю ею упорство веским аргументом: раз я был его гостем, он нс вправе мне отказывать. Тогда он приноси! из гардеробной свой термос и пакетик с едой и возобновляет борьбу в барс, пытаясь утолить голод принесенными запасами. Тихим голосом он спорит со мной. Но в конце концов, когда перед ним ставят свежий, горячий кофе и хрустящие рожки, которые я заказываю для нас обоих, он пьет и ест, а я завинчиваю крышку его термоса и снова заворачиваю распакованную еду. Мы оба смеемся, я торжествую, он смущен.

Я ему нс рассказываю о своих библиотечных заботах; он хоть и священник, но я но всему вижу, что в библиотеке он чувствует себя чужим и ничем мне не сможет помочь. Работников библиотеки on пугается. Несколько дней назад, когда к нам подошел разыскивавший меня дон Наоло Кореи, Пиоланти исчез в одно мгновение. Даже в гардеробной, забирая свои вещи, он от волнения покрывается потом. Если бы я взял его с собой в отдел каталогов, Пиоланти не смог бы выдавить из себя ни слова в мою защиту. Поэтому я не рассказываю ему о моих неприятностях. И вообще о том, над чем я работаю. Над чем он сам корпит, я тоже не знаю. Что-то читает. Заметок не делает. Только очень медленно одолевает то один, то другой толстый том. Я заметил также-мы сидим близко друг от друга, и волей-неволей я наблюдаю за ним, что время от времени он возвращается к уже прочитанным страницам.