Лабиринт

Иными словами, все узнают, что запрещение, наложенное покойным епископом, снято, но с известными оговорками. Пока я сидел у священника Дуччи, соображения эти проносились в моей голове сплошным потоком, теперь они возникали раздельно и в результате стали еще более четкими и убедительными.

В машине короткий разговор с Малинским. Он не понимает моей позиции. Уговаривает подумать, обсудить, дать телеграмму отцу. Подозревает, будто я что-то скрываю. Например, что я отказался от предложения Дуччи потому, что меня тревожит физическое состояние отца и вызывают опасения климат, санитарные условия, болезни, которые легко могут обрушиться на пожилого человека, не подготовленного к жизни в колониях.

Спрашивает, сколько лет отцу.

– Шестьдесят, - говорю я.

– О, значит, он даже немного старше меня!

Потом он интересуется тем, какого отец сложения, крепкого или слабого.

– Примерно как я, - отвечаю я.

– В таком случае действительно надо подумать о чем-то другом.

Мы расстаемся сразу за Тибром.

– Остановитесь здесь, пожалуйста, - говорю я.

– А что тут такое?
– спрашивает он.

Я указываю рукой на вывеску, которую только что заметил.

Малинский читает.

– Ах, бюро путешествий!
– И наставительно добавляет:- Для этого у вас еще есть время.

Однако мы прощаемся, я благодарю его и остаюсь один.

XXI

Еще один визит. Уже последний! На этот раз на Вилла Мальта. Огромный дворец стоит в саду, примыкающему к парку Боргезе. Во дворце помещается много учреждений, подведомственных Обществу Иисуса. Разные редакции, комиссии, комитеты. С четверть часа я блуждал по этим этажам и коридорам, прежде чем разыскал священника Мироса, к которому меня направил Малинский. Наконец нашел его в небольшой, почти пустой ^комнате. Нависшие брови, крупный нос, очки в тонкой золотой оправе. Возраст определить трудно: с одинаковым успехом ему можно дать и тридцать лет, и шестьдесят. Улыбающийся, любезный. Если он грек, то, во всяком случае, давно живет в Риме. Безупречная итальянская речь. Без акцента. Быть может, он попросту итальянец греческого происхождения. Я рассказал ему свою историю. Я уже научился ее излагать. По возможности кратко и, что важнее всего, выделяя только существенные обстоятельства. Священник поглядывал в окно, в парк. Время от времени он закрывал глаза, и лицо его приобретало сосредоточенное выражение, а иногда, в такт моим словам, он слегка покачивал головой, как бы подчеркивая этим, что прекрасно все понимает. Когда я кончил, он сказал:

– Не будем строить иллюзий. Дело не из легких. Я слышал от нашего общего друга, Малинского, что вы решили покинуть Рим. Это очень нехорошо! Les absents ont toujours tort, что значит: отсутствующие всегда не правы.

Я возразил. Мое дело по характеру своему бьшо не из тех, которые следует подталкивать. Просто оно приняло дурной оборот. Что изменится оттого, что я буду торчать в Риме и ждать? Время тут ни при чем. Помочь моему делу может исключительно акт доброй воли, решение восстановить правду. Вот и все, чего я добивался, и как раз теперь в последний раз пытаюсь добиться. А сидеть здесь? Зачем? Что еще я могу здесь сделать?

– Ничего. Быть на месте!
– вернулся к предыдущей мысли священник Мирос.
– Держать руку на пульсе.

Некоторое время мы оба молчали. Нарушил молчание священник.

– Я корю себя, - сказал он, - за то, что дал согласие на нашу встречу и тем самым ввел вас в заблуждение, пробудил в вашем сердце надежду. Выходит, что не следовало вас приглашать.

Обманывать ближних не только жестоко, но и грешно. И все-таки, быть может, грех этот мне простится, потому что мной руководило важное соображение. Вы приезжаете к нам из стран, по существу, так мало нам знакомых. Мы плохо в них разбираемся. Теряемся в массе документов, которые прибывают от вас, тонем в потоке материалов, которые вас касаются.

По мере того как он говорил, голос его смягчался, а фразы становились все более внятными и точными. Я понимал, что мысль эта запала ему в душу и тревожит его не первый день. То и дело с уст его срывались политические или научные термины, с которыми я давно освоился, поскольку у нас, в Польше, они вошли в повседневный обиход; здесь, однако, странно их было слышать. Мне даже показалось на какое-то мгновение, что священник ими щеголяет. Нет, совсем наоборот! Поразив меня целой гаммой научно-политических терминов, он стал жаловаться, что путается в них, не ухватывает во всем объеме их значение.

– От этого в равной мере страдаю и я сам, - добавил отец Мирос, - и все мои сотрудники. Впрочем, это не самое худшее, - продолжал он.
– Я имею в виду, что такой беде еще можно помочь. Хуже всего то, что за терминологическими или лексическими изменениями скрываются и другие изменения. Они совершаются в ваших душах и в вашем разуме! В вашем обществе. В комиссии, которой я руковожу, мы изучаем все: вашу прессу, литературу, научные публикации, специально для нас подготовленные отчеты, разработки. Но нам не хватает ключа.

Я предположил, что все сказанное до сих пор было вступлением к долгому разговору о положении в нашей стране.

– Пожалуйста, - сказал я, - если мои разъяснения могут вам пригодиться, я к вашим услугам. Однако попрошу вас задавать конкретные вопросы.

– Да нет же!
– воскликнул священник.
– Меня интересует не случайный обмен мыслями, а принципиальная постановка вопроса.

Судьба нам посылает вас. Человека, выросшего в иной атмосфере. И вместе с тем человека науки, интеллектуала. Скажу больше:

судя по характеристике Малинского, вы человек беспристрастный, здравомыслящий. Благодаря этому, благодаря всему этому ваша помощь была бы для нас бесценной. Здесь, в Риме. На месте.

– Но ведь я возвращаюсь домой!

– Значит, не надо возвращаться.

И добавил:

– Мы вас устроим.

– Но меня это не устраивает!

– Можно спросить почему? Разве жизнь в Риме для вас недостаточно заманчива?

– В Польше я занимаюсь научной работой.

– Будете здесь заниматься научной работой.

– То, что вы предлагаете, не научная работа.

– А что же особенное я вам предложил?

Я покраснел.

– То, что вы мне предложили!

Тогда он спокойно спросил:

– А почему вы не хотите это делать?

Я ответил нервно:

– Да разве я знаю! Не хочется, и конец.

Священник снова устремил взор к окну. Вдоволь насмотревшись, он возобновил прерванный разговор.

– Не спорю, - сказал он, - что занятие, которое я вам предлагаю, находится на известном рубеже... Полагаю, однако, что та область, в которой действуем мы, я и моя комиссия, не должна ни у кого вызывать рефлексов самозащиты. В особенности же та роль, которую я для вас отвел. Роль интерпретатора. Попросту сотрудника, разъясняющего нам как материалы, так и факты.

Тут я попытался вставить слово. Он помешал мне.

– Еще одно, - продолжал он.
– Не думайте, что вы столкнулись с человеком, консервативно настроенным. Мне близки многие ваши идеалы. Признаю также, что в понимании общественных тенденций церковь допустила ошибки. Значит, мы найдем общий язык. Да и цели наши и средства, если вы решитесь в них вникнуть, окажутся близкими вам. Я в этом тоже уверен.

Мы не куем в нашей комиссии никаких орудий борьбы. Не стремимся раздувать конфликты. Мы ищем правду. Хотим изучить вашу действительность. Действительность эта является фактом, образует новый компонент мира. Мы это поняли и хотим извлечь отсюда окончательные выводы. Но, прежде чем к этому приступить, нам надо выяснить многие детали, осмыслить свершившиеся перемены-и в первую очередь те процессы, которые происходят на территории чисто католических стран, таких, как ваша. От должного объективного анализа явлений зависит будущее всего лучшего, что есть в человечестве.