Лабиринты благочестия

Мне этот выдуманный диалог напоминает воздыхания одного знакомого батюшки, который тосковал по «бесчеловечной службе», когда в храме был только он и регентша, которая все вычитывала, «не щадя живота своего».

И «маливались» они часов по пять, а потом чай пили у матушки Синклитикии из самовара.

Вот только дорога – чтобы ехать, ее строили не ради знаков и разметки. И если мы хотим, чтобы она была живой и служила своей цели, рано или поздно придется навести на ней порядок. Ведь Церковь – несущееся сквозь века ликование о Господе Воскресшем, и детям Божиим не нужно специальное разрешение на радость, если Христос посреде нас!

Многогрешные коты

Когда я начал ходить в церковь, то долго искал, как называется то, что так мешает мне жить, и, наконец, выдохнул с облегчением, потому что слово было найдено – «благочестие»! Вот оно какое! Всего одиннадцать букв, но какой объем, какая тотальная всеохватность! Самое неприятное, что только есть в религиозной жизни, – все сошлось в одном термине!

В это трудно поверить, но именно такие сложные отношения у меня были с благочестием в те далекие времена. Церковным человеком я сделался в 1990 году, и за тридцать лет из врага и критика благочестия превратился в его горячего защитника – и в это поверить еще труднее!

Однако наша первая встреча не была дружеской.

Мне было четырнадцать. Я зашел в единственный православный храм в нашем городе, и меня захватил и навсегда увел в плен этот мир, сотканный из необычных запахов, мерцания лампад и свечей, потемневших икон. Все было так таинственно, значительно и чудесно, что я почти на цыпочках переходил от иконы к иконе, не понимая, чьи эти святые лица с огромными глазами и почему они так прекрасны. Я просто таращился вокруг, как любопытный школьник, заложив руки за спину. И тут я встретил его – Благочестие! Оно подкралось незаметно, когда я вглядывался в один потемневший лик, и сочно врезало мне по рукам.

– Ты чего это? Как в церкви ходишь? Разве можно, чтобы руки за спиной?

Маленькая старушка выговорилась и тут же погрузилась в чистку подсвечника. А я стоял слегка оглушенный, потому что в тот момент вместе с обычной и естественной обидой родилась законная мысль: а почему, собственно? Какой смысл спрятан в запрете складывать руки за спину? Ведь это все неспроста? Может быть, это даже опасно и грешно, а я хожу тут в беспечности?

Со старушкой мы позже подружились. Она оказалась бабушкой редкой доброты, но мои недоумения она совершенно искренне не понимала:

– Почему нельзя? Ну понятно почему – грэх тяжки, неотпущоны!

Этого объяснения ей было достаточно. Но только не мне. И так не знаешь, куда эти руки во время службы пристроить, а тут по ним еще и бьют!

Затем случилось новое открытие: оказывается, сидеть нога на ногу – не по-православному!

И моя словоохотливая бабушка тут же рассказала целую историю, как один старец обличил монаха, который себе позволял такую кощунственную вольность.

– А отчего же так сидеть нельзя?

– Ну, тебе же сказано: грэх тяжки, неотпущоны!

Осталось только вздохнуть и взяться за решительное перевоспитание ног. И я бы с этим справился и вошел в счастливый список благочестивых юношей, если бы не кошки. Между мной и категорическим спасением оказались коты, причем довольно симпатичные. Оказалось, что, если ты погладил кота, тебе нельзя три дня есть антидор.

– А просфорку можно?

– Можно.

– А причаститься?

– Разрешается.

– А почему же тогда антидор нельзя?

– Так матушки старинные говорили! Грэх тяжки, неотпущоны!

Вы смеетесь, а тогда для меня это было настоящим испытанием веры. И надо же было случиться, чтобы в этот решающий момент мой кот сломал лапу. Он был из профессорской семьи, резвый и ранимый, и я не успел оглянуться, как он свалился с третьего этажа. И когда наш славный Муся с грустными глазками страдал в гипсе, я просто не мог променять его на самый святой на свете антидор!

Но тут появились «божественные книжечки» – полуслепой репринт девяностых, и я принялся страстно приобщаться к мудрости. И вот читаю у святителя Игнатия Брянчанинова: на молитве полезно стоять с руками за спиной, представляя себя раскаявшимся преступником со связанными за спиной руками. Выходит, можно было мне так бродить в храме, и даже молитве это не мешает, наоборот, способствует!

Позже стали выходить альбомы со старинными фотографиями новомучеников, дореволюционных священников и епископов, и там я увидел страшное: благочестивые митрополиты и будущие исповедники сидели в этой кощунственной позе – нога на ногу! И самое неожиданное – у некоторых святых на руках были те самые многогрешные коты, которых мне запрещали гладить! Но этих самых котов так любил святитель Тихон, патриарх Московский, праведник-«тяжеловес», уж если речь зашла об авторитетах! И кто знает, не дойди дело до кошек, сумел бы ли я достаточно разволноваться, чтобы хоть слово написать о благочестии?

И вот передо мной уважаемые и милые люди. Уважаемые – потому что святые, милые – потому что любят кошек. Но кроме всего прочего, это были настоящие христиане, святые, подтвердившие верность Христу своей благородной смертью! Значит, не видели они ничего зазорного в том, чтобы сидеть не по-православному, гладить кошек, молиться с руками за спиной?

– Так ведь батюшкам можно! Это ж батюшки! – нашлась моя мудрая старушка.

И нормальный человек на этом бы успокоился. Но ведь я был советский пионер, воспитанный с обостренным чувством справедливости, и мне очень нужно было знать, как правильно и почему одним все, а другим – ничего.

Мои церковные подружки, веселые и шустрые бабушки, постились до обморока, вычитывали бесконечные правила, на своих разбитых ножках выстаивали все службы, при этом считая себя недостойными и грешницами, а священники в алтаре часто сидели на службе, не так истово крестились и, оказывается, перед литургией не только не исповедовались, но даже и не постились.

Говорят, что греческая философия родилась, когда эллины-путешественники начали сравнивать свои обычаи с обрядами других народов. Вот и я начал сопоставлять и обобщать, и не нашлось человека, который бы меня остановил и отвадил задавать вопросы.

Если священникам можно то, чего нельзя мирянам, значит, батюшки необычный народ, и как мне объяснил один протоиерей, во время рукоположения дается особая «защита», чтобы выдержать «накал таинства», а у простых прихожан этого нет, и к святыне им так близко подходить опасно! Вот почему мирянам в алтарь нельзя, а бабам так и вовсе вход закрыт!

Конечно, тогда я и не смел возражать, тем более что меня уже взяли в алтарь, «облекли доверием», но вопросов стало больше. Если мирянам сюда нельзя, почему же директора завода, который выделил храму приличную сумму, человека абсолютно нецерковного, даже религиозно дикого, торжественно завели в алтарь в конце литургии и причастили прямо у престола? Ведь дело не в этом директоре или вероятном раболепии перед ним, а в возможности как таковой. Почему алтарь поручили убирать бодрой старушке, а игуменья с монахинями спокойно заходили сюда пошептаться с владыкой? Значит, дело не в секретной защите, а в совсем других вещах?