Лахезис

У меня просто горло в этот момент перехватило. Побежал в комнату, вроде как помочь ей с уборкой, а на самом деле убедиться, что это не сон, да еще раз ее вдохнуть, а она меня погнала.

— Я тебе что сказала: займись посудой и перестань по квартире носиться. Ты думаешь, я здесь что делаю? Я себе ужин зарабатываю, но в свинарнике твоем есть не буду. Иди, Квазимодо, не серди меня.

Как время пролетело, что я делал на кухне этой — вовсе не помню, но вот уже пельмени я разложил по тарелкам, посередине стола блюдечко с сыром, а она бокал взяла, посмотрела на свет и нос морщит:

— Ну что ж ты, поганец, ставишь на стол? Дай сюда полотенце.

Я тут вспомнил, что вино-то я и не достал, рванулся к холодильнику, пластмассовую пробку ножом сковырнул, разлил по бокалам, сел напротив и смотрю на нее. Она тоже сперва на меня смотрела, потом покраснела страшно, отвела взгляд и вдруг как захохочет. Гляжу, а она пальцем показывает на этикетку и просто заходится от смеха. Я бутылку к себе повернул, а на этикетке написано «Свадебное», а внизу тройка скачет, запряженная тремя красными конями.

Я на Людку уставился, а она перестала хохотать, глаза вытерла и говорит:

— Ну, одно из двух — либо ты меня специально поджидал, либо это все знак судьбы, и ничего тут уже не поделаешь. Давай чокнемся, Квазимодо, а тостов никаких говорить не будем. Я этого не умею, да и ты, как я помню, в этом деле не очень хорош.

Мы ели пельмени и сыр, одну бутылку прикончили, открыли вторую, она один бокал за другим опрокидывала, будто это не вино было, а цветная водичка, и говорила непрерывно. Сказать, что это такое было, не могу, потому что вроде и речь у нее была связная, логичная, и даже живая такая, горячая, будто бы о чем-то очень важном, а на самом деле ни о чем. Я вот сейчас пытаюсь хотя бы самому себе объяснить, что у нас тогда за столом происходило, так ведь ни одного ее слова припомнить не могу, а общее впечатление — словно она в бреду каком-то говорит, а что говорит, и сама не понимает, но остановиться не может, потому что ей страшно замолчать, и от этого вот страха она все говорит и говорит.

От этого с меня все мое настроение одним мигом слетело, вся праздничная радость ушла, я сижу, слушаю ее, бокал по столу двигаю, курю одну за одной и делается мне все тревожнее и тревожнее. Она заметила, что я помрачнел, монолог свой бесконечный оборвала на полуслове, губу прикусила, смотрит на меня, а в глазах слезы.

— Людка, ты чего? — говорю.

— Все, — отвечает, — я сыта. И напилась совершенно. Я займу ванную на какое-то время. А ты можешь убрать со стола. И окно тут открой, а то дышать совсем нечем.

Я все сделал, как она сказала, перебрался в комнату, на диван только сел — и тут телефонный звонок. «Алло, — говорю, — слушаю вас», а там молчат. Я трубку только положил, через секунду снова звонок, и опять молчат. И так раз пять подряд. Я телефон из розетки выдернул, а тут Людка входит, в своем сером платье, которым я дышал, волосы мокрые, а лицо бледное-бледное. «Кто звонил?» — спрашивает. «Не знаю, — отвечаю я ей, — молчат на том конце, я телефон отключил». — «И правильно сделал», — говорит и садится со мной рядом. Я на часы посмотрел, а там уже первый час.

Она недолго посидела молча, а потом и говорит, да с такой злостью:

— Вот ведь сволочь какая, ну ты подумай. Чистая собака на сене. Сам не гам и другим не дам.

— Ты про что? — спрашиваю.

— Про дружка твоего Гришу. Или Фролыча, как ты его называешь. Это ведь он звонил.

— С чего ты взяла?

— А он опять приходил, только я его не пустила. Через дверь поговорили. Ну я ему и сказала…

— Что?

Она повернулась и посмотрела на меня странно, будто бы в первый раз увидела.

— Костик, а ты ведь меня очень сильно любил, правда?

Я хотел сказать, что «да», но не получилось, и я просто закивал головой.

— А теперь разлюбил?

Я головой замотал так, что она чуть не оторвалась, полез за сигаретой, но Людка пачку у меня отняла и зашвырнула через всю комнату к окну.

— Ну тогда я тебе сказку расскажу. Хочешь сказку, Квазимодо? Тогда слушай. Жила-была одна девочка, и мечтала она о настоящем принце, с золотыми волосами, синими глазами, и чтобы этот принц был самым умным, самым храбрым и самым сильным…

Она говорит, а голос рвется, и я вижу, что вот-вот разрыдается. Я ее за руку взял, она замолчала, а потом говорит:

— Это глупая сказка, Квазимодо, я ее лучше не буду рассказывать. Я тебе другую сказку расскажу. Тоже — жила-была девочка. И у нее был очень хороший друг, настоящий, который был для нее на все готов. А девочка была очень глупой, она этого не понимала и не обращала на своего друга никакого внимания. Потом, когда девочка выросла, ей однажды стало очень плохо, так плохо, что хоть с моста, хоть в петлю. Она посмотрела по сторонам и поняла, что осталась совсем одна на белом свете и что кроме этого ее старого друга у нее никого нет. Ей ужасно стыдно стало, что она с этим своим другом очень жестоко обходилась и смеялась над ним, а он ее все равно любил всю жизнь и все, что угодно, готов был для нее сделать… Квазимодо, скажи: «Я тебя люблю».

— Я тебя люблю, — с трудом выговорил я. — Я тебя, Людка, очень люблю. Я больше всего на свете хочу, чтобы ты была счастлива. У меня ведь тоже никого на свете нет. Только ты. И Фролыч.

Не знаю даже, как это у меня с языка сорвалось, а она дернулась как от удара током, и руку вырвала.

— Не смей при мне даже имя его произносить, слышишь!

А сама начала мне про подвиги Фролыча на амурном фронте рассказывать — все, про что я уже говорил, и еще другие вещи. С такой ненавистью. С такими подробностями. Мне особо почему-то запало в память, как она кричала, что никакой Фролыч не сексуальный гигант, как некоторые могут подумать, а очень даже заурядный в постели мужичонка, и никакую нормальную бабу он удовлетворить не может, и никто с ним всерьез не стал бы и не станет, если бы не деньги и не положение, только она, дура, загубила из-за него свою жизнь, а он шляется со всякими подстилками. Ну и все такое. Потом угомонилась, глаза вытерла и говорит уже нормальным голосом:

— Знаешь, что самое страшное? Не знаешь? Я после всего этого никому, совершенно никому верить больше не могу. Он ведь мне все эти годы врал. В глаза смотрел, за руку брал, по голове гладил — а сам врал. Валялся с этими девками, потом ко мне от них приходил — и врал, врал, врал! И смеялся вместе с ними надо мной, что я такая доверчивая дура. Знаешь, как это ужасно, Квазимодо, когда понимаешь, что верить больше нельзя, что никогда нельзя было… А так ведь хочется, нет, я это неправильно сказала, это не хочется, это необходимо просто, чтобы можно было верить. Потому что без этого жить нельзя. Если ты живешь с человеком, и он тебе говорит что-то, а ты слушаешь и понимаешь, что опять врет, врет…

Снова глаза вытерла, высморкалась и продолжает:

— А вот тебе, Квазимодо, я верю. Я не просто верю, что ты меня не предашь, я верю, что тебе такая мысль даже в голову не придет. Ты ведь понимаешь, почему я пришла. Понимаешь, да? Тебе со мной будет очень хорошо, может, и не сразу, но потом, когда все это пройдет, обязательно будет хорошо. Ты только не обижай меня, и все у нас хорошо будет. Потерпишь немного, пока я отойду от всего этого, и дальше все будет хорошо.

Она вот это «все будет хорошо» произносила как какое-то колдовское заклинание и смотрела на меня своими глазищами, из которых текли слезы, а я сидел как истукан и ни слова не мог сказать в ответ.