Лахезис

Мне очень плохо в это время было, просто совсем кошмарно. Перед глазами вспышки как полярное сияние, шум в ушах, и такое чувство, будто кто-то ко мне с отверткой в голову влез и что-то там подворачивает, винтики какие-то, то подкрутит, то ослабит, и от этого подкручивания винтиков в мозгу возникает странная конструкция типа лестницы, по которой мне непременно надо мысленно пройти.

И когда она наконец замолчала, я заговорил. Я сказал ей про нерушимую связь между мной и Фролычем, про то, что родились мы с ним в один день и час и даже в одном и том же месте, что никто не знает его лучше меня, и даже она понятия не имеет, какой Фролыч потрясающий и единственный в своем роде человек, потому что никакая женщина не может понять мужчину так, как понимает его единственный друг. Я сказал, что из всех на свете женщин только она одна нужна Фролычу, и я это знаю, как никто другой, и что только ей одной Фролыч может доверять как самому себе или как мне, потому что она, если не считать меня, — единственный родной для него человек, что она — настоящая опора для Фролыча, и что без нее он просто погибнет. Я признал, что Фролыч вел себя с ней не очень хорошо, но это было не потому, что он ее не любит, а просто по легкомыслию. Я сказал, что все эти женщины для Фролыча значат ровно столько же, сколько приклеившаяся к подметке жевательная резинка, что он всего лишь склонен следовать сиюминутным прихотям, и что он честно считает будто окружающие люди, Людка в том числе, к его связям должны относиться с такой же легкостью. Да, это глупость, конечно, и так считать неправильно, но ему настолько было на все это наплевать, что и в голову не приходило, как его дурацкие похождения задевают чувства других людей. Да если бы он хоть на миг об этом задумался — разве позволил бы себе такое? Никогда! Но он не задумался, потому что мужики, ты ведь согласишься со мной, Людка, ужасно толстокожие и бесчувственные истуканы. Устроены они так, и ничего с этим не поделаешь. Если бы только знала, как он переживает случившееся. Он ведь приходил ко мне, мы полночи сидели на кухне и, знаешь, Людка, он ведь плакал, честное слово. А я в жизни не видел его плачущим. Он мне говорил, клялся, что никогда больше не позволит себе ничего подобного, лишь бы только ты его простила и приняла обратно, что он все, что угодно, сделает, чтобы загладить свою вину. И плакал, Людка, плакал по-настоящему. Ты представь только, что может случиться, если он останется один. У него ведь весь смысл в жизни пропадет. Людка, я тебя умоляю, поговори с ним. Поверь ему. Ты же сама говорила, как плохо, когда нет веры. А ведь это ты только так думаешь, что ее нет, но, если дашь ему шанс и разрешишь оправдаться перед тобой и очиститься, ты сама тут же и убедишься, что вера ему есть, и никуда она не делась. Людка, ты же сама минуту назад сказала, что ты мне веришь. Сказала, да? Веришь, что я тебя не предам. Так вот. Сделай, как я говорю.

И как только я эти последние слова произнес, мне сразу легче стало. Голова прошла. Я встал, подобрал брошенную Людкой пачку, вернулся к дивану и закурил. На этот раз она меня не остановила, поднялась с дивана, прошла к окну и встала там, повернувшись ко мне спиной. А потом сказала, так и не поворачиваясь:

— Включи телефон. Ночь уже, такси фиг поймаешь. Закажи мне машину. А вообще… отличный из тебя адвокат получился, Квазимодо, первоклассный. Ладно. Никому бы не поверила, а тебе поверю.

Она рассмеялась невесело.

— Все, видать, правду говорят, что бабий век короток. Пришла к мужику, думала любовь будет, а он меня развернул и возвращает в неприкосновенности законному мужу. Называется — вышла в тираж.

И все наладилось. Фролычу я на следующий день сказал, чтобы ехал домой, падал в ноги и клялся в вечной верности. Предупредил, что я за него вроде как поручился, что он больше гулять не будет. Он мне подмигнул и говорит:

— Не боись, старина. Не за то отец сына бил, что по чужим садам лазил, а за то, что попадался. — Потом обнял и уже серьезно:

— Спасибо, старик. Ты меня просто спас. Должок за мной.

Через три дня он уехал с Людкой в Сочи, а к их возвращению все вопросы с нашими назначениями были решены. А еще Людка призналась ему, как она ко мне ночью приезжала, потому что он как-то про это упомянул. Мы с ним обедали, и он сказал, что когда баба понимает, что на нее уже никто не позарится, даже Квазимодо, то остается только — либо обратно в семью, либо в петлю.

Интересно, между прочим, что в ту ночь он и не думал мне звонить. И не собирался даже. Это кто-то другой звонил.

Уверен, что тогда я поступил единственно правильно. Никто ведь не знает, как бы оно у нас сложилось, разреши я Людке остаться — я бы, конечно, все сделал, чтобы она со мной была счастлива, да вот только достаточно ли оказалось бы этого всего, это большой вопрос. А если бы она по прошествии времени нашла себе кого-нибудь — как бы я себя чувствовал? Или если бы она через неделю-другую решила вернуться к Фролычу, как бы им было вместе, после того как она у меня, его друга, в постели побывала? А каково нам бы с Фролычем было? Нет, как хотите, но я правильно сделал, и никак иначе друг, если он настоящий друг, а не фуфло, поступить не мог. Вся карьера Фролыча под угрозой была в тот момент, а я эту карьеру спас.

Лучше было бы, конечно, если бы у них все наладилось в результате, но тут уж я ничем помочь не мог. Первое время после Сочи все как будто ничего было. А потом он опять вразнос пошел. Теперь он был уже ученый и понимал, что если человек на таком посту, то на него сотни глаз смотрят, и из этих сотен большинство только и ждет как бы его сковырнуть, поэтому свои похождения он окружал исключительной секретностью, даже водитель его не в курсе был. Только ведь от женщины такое не скроешь, особенно если она уже раз на этом обожглась и теперь знает, чего примерно можно ждать, так что отношения у них хоть и шли волнами — то вверх, то вниз, — но огибающая этих колебаний однозначно определяла наклонную линию.

Я часто думаю, что не развались советская власть, ничего бы и не случилось, потому что необходимость хоть какого-то соблюдения номинальных приличий для успеха карьеры все же держала Фролыча на поводке семейной жизни. А как только советская власть вместе с партией отправилась, как говорят, на помойку истории, это сдерживающее начало исчезло, и тут уж Фролыч отвязался совсем. Да что там говорить — в девяносто третьем, когда ему пришлось срочно валить из страны, он же не с Людкой драпанул, а с девицей из Театра оперетты, с которой только-только познакомился. Людка потом тоже к нему приехала, но про это я в свое время расскажу.

А потом уж совсем наступил капитализм, и пошел полный разгул.

Помню, заехал к ним как-то вечером. Фролыча дома не было, мне Людка открыла. Смотрю — на журнальном столике у двери лежат два презерватива. Людка мой взгляд перехватила и говорит:

— А это я твоему дорогому другу с вечера выкладываю, чтобы не притащил домой заразу. Сегодня утром вот не взял, и мне как-то беспокойно.

И в глазах ненависть.

Ну, понятно, конечно же. Хоть я и не особо посвящен был в их интимные дела, но какая-то информация все-таки просачивалась, и оба аборта Людка сделала, как мне доподлинно известно, не потому вовсе, что не хотела детей, — как раз очень хотела, — но каждый раз оказывалось, что Фролыч что-то нехорошее подцепил, и врачи сами советовали прерывание беременности.

Потом, много позже, они разошлись. Года два просто жили врозь, а потом Фролыч потребовал развод, когда нашел себе молоденькую, да еще с перспективным папой. Фролыч купил Людке хорошую квартиру на Мосфильмовской, оплачивал с одной из подшефных фирм домработницу и машину с водителем и вообще содержал вполне прилично. Правда, сразу выделить ей нормальные деньги, чтобы была полная обеспеченность, он почему-то не смог или не захотел, — он ей платил помесячно. Это было не очень удобно, так как он часто забывал, и Людке приходилось неделями до него дозваниваться и напоминать, что ей на что-то надо жить. Бывало и так, что он звонил мне и говорил:

— Слушай, старик, там моя бывшая опять чудит, жалуется, что денег нет. Что она с ними делает — ума не приложу. Я сейчас дико занят, просто совсем нет времени, ты не можешь ей закинуть тысчонку-другую? Потом рассчитаемся.

А иногда и она сама мне звонила по этому поводу. Это когда Фролыч был так дико занят, что не мог сам со мной связаться и попросить закинуть ей тысчонку-другую.

Квазимодо. Камень одиннадцатый

Во время горбачевской перестройки у нас с Фролычем произошло некоторое расхождение во мнениях. Никакого идеологического характера оно, что совершенно понятно, не имело. Для людей системы, как нам прекрасно было известно, идеология как таковая не существовала вовсе, то есть она могла присутствовать, но исключительно как род занятий, а вовсе не как некое цельное мировоззрение: Иван Иванович, скажем, руководит станкостроительным производством, а Петр Петрович — на идеологическом фронте. Я вообще считаю, что у идеологического, так сказать, человека шансы оказаться внутри системы были практически нулевыми. Идеологический человек, пропитанный всякими догмами и принципами, всегда воспринимался системой не просто как нечто чужеродное, но еще и как потенциально вредное и опасное существо: непонятно было, чем он станет руководствоваться при решении конкретной задачи — ленинской цитатой или системной целесообразностью.