Лакуна
Шрифт:
— Между прочим, вы разбираетесь в жизни лучше, чем большинство этих конгрессменов. Им подавай только Нормана Рокуэлла [199] да мускулистые скульптуры коней, а нового ничего не надо.
— И все равно это не повод, чтобы так разоряться. Отчего они рассердились?
— Вероятно, от страха. Попали в чужую стихию; так думает Том. Они рассчитывали, что придут в галерею и встретят там старых друзей, а их поджидали незнакомцы. Раны красок и сюрреализм. Это их смутило.
199
Норман
— Да, но они не смущаясь объявили картины «антиамериканскими»! Вот чего я не могу понять. Если их написал американец, значит, они американские, так ведь?
— Нет, если верить мистеру Рэнкину и Конгрессу.
И Трумэну: «Если это искусство, то я готтентот». Другие объявили выставку «пошлостью», «бесстыдством», «безумием» и «слащавым пацифизмом». Как ни смешно, договорились даже до «сталинизма» — и это конгрессмены, которые не хуже Сталина душат творческие порывы художников! Выставка перепугала их до смерти. На специальном заседании ее разнесли в пух и прах.
— Надо было забрать Тома с этого унизительного собрания.
— Бедняга, он так старался. Он очень переживает, да?
— Том Кадди относится к этим картинам как вы к своим племянникам, уж поверьте. Если бы умел, он бы связал Уинслоу Хомеру [200] носки. Я это в нем заметил еще по гражданской службе. Переправлять картины и скульптуры в безопасное место — в этом для Тома и заключалась «Америка прекрасная» [201] . И патриотизм.
200
Уинслоу Хомер (1836–1910) — американский художник и график, один из основоположников американской реалистической живописи.
201
«Америка прекрасная» (America the Beautiful) — американская патриотическая песня; слова Катарины Ли Бэйтс, музыка Сэмюела Уорда.
— Что ж, Бог в помощь.
Аминь. Теперь же Тому пришлось выслушать заявление Конгресса, будто несчастные холсты и краски представляют опасность для всего западного мира. Наши лучшие художники — угроза. Одного даже осудили за то, что он уговорил Рузвельта прийти на помощь Советскому Союзу и Великобритании, после того как Гитлер напал на Россию. Хотя Рузвельт так и поступил.
Звон вязальных спиц, шорох шин по прелой листве. В ромбе пространства внутри автомобиля на удивление спокойно, точно в домике, несущемся сквозь тоннель темноты. Миссис Браун довязала носок и снова заговорила:
— Не все картины было трудно понять. Встречались и очень простые. Мне показалось, что сильнее всего публику разозлили те, на которых изображены кладбища и многоквартирные дома. Гораздо больше других, похожих на брызги красок.
— Гульельми и иже с ним.
— Почему вы так думаете?
— Конгресс обязан делать вид, будто все в порядке. Выставка должна была объехать весь мир. Нельзя же допустить, чтобы иностранцы видели, что у нас цветет расовая дискриминация и стоят ветхие лачуги.
— Господи боже мой, мистер Шеперд, да вся Европа лежит в руинах. В новостях передают, что в Берлине вырыли две тысячи могил для тех, кто к весне умрет от голода.
В темноте, словно два ярких глаза, вспыхнули фары встречной машины.
— Пришлось
копать, пока земля не замерзла, — добавила миссис Браун.— Я понял.
— И в Лондоне не лучше. Я читала, что там на каждого члена семьи положено всего-навсего четыре унции пряжи и два ярда ткани в год. Они, наверно, ходят совсем раздетые. Что дурного в том, что тамошние жители узнают о наших бедах?
— Пять лет военной цензуры дают о себе знать. Привычка — вторая натура. Мы мастерски научились делать вид, что у нас все в полном порядке. Вы разве не согласны?
— С чем?
— Что опасно показывать свои слабые места. У Джерри и Токийской Розы [202] ушки на макушке. Болтать — врагу помогать.
— Так было раньше. Но война окончилась.
— Верно. Но если благодаря ей картины будут радовать глаз, а люди перестанут ныть, то, пожалуй, у них возникнет соблазн воевать каждые пять лет.
202
Токийская роза — общее прозвище, которое во время Второй мировой войны союзные войска дали примерно дюжине англоговорящих женщин-ведущих японского радио, чьи передачи были призваны деморализовать войска противника.
— Как вам не стыдно, мистер Шеперд! Это не повод для шуток. Нельзя же все время повторять, что в стране все прекрасно. Потому что, сэр, между нами говоря, это совсем не так. — Спицы лязгали в темноте; должно быть, миссис Браун вела узор на ощупь.
— Помните первый совет, который вы мне дали?
Она задумалась.
— Вы про тушеное мясо в пансионе миссис Битл?
— Нет, про книги.
— Никогда я вам ничего не советовала.
— Советовали. В самом первом письме. Вы упомянули, что Том Вулф угодил в переделку, потому что разболтал ашвиллские сплетни, а мне хватило ума перенести действие в Мексику. И вот что вы сказали: людям нравится читать о грехах и ошибках, лишь бы не о своих собственных.
— Но это же не значит, что нужно вообще их не замечать, — возразила миссис Браун. — Что антиамериканского в картине, на которой изображена печаль?
— Не знаю. Но власти не хотят видеть волны в тихой заводи родины.
На несколько минут миссис Браун сосредоточилась на носке, старательно храня молчание, но в конце концов не выдержала:
— Если стоишь в куче навоза, кто-то должен признаться, что она воняет. А конгрессмены уверяют нас, будто это не выгребная яма, а луг с лютиками. И художников заставляют врать.
— Хорошо, но что если обязанность художника — всего лишь развлекать публику? Отвлекать от вони, называя выгребную яму лугом. Что в этом дурного?
— Тогда никто не выберется из этой кучи. Вот что плохо. Так и будут стоять по колено в навозе, наперебой нахваливая лютики.
— Я пишу исторические романы. Не хочу вас разочаровывать, но луга с лютиками как раз по моей части.
— Чушь. Не думаете же вы, мистер Шеперд, что я вас плохо знаю?
— Хорошо ли вы меня знаете? Пожалуй, да. Неплохо.
— Именно так. Вы добрее к детям, чем их собственные родители. Вы берете в дом уличных кошек, даже самых паршивых. Вас огорчает дискриминация негров. Вы читаете больше газет, чем сам мистер Херст, хотя все, о чем они пишут, вас бесконечно раздражает. Но вы упорно стараетесь отыскать в этой грязи хоть одну жемчужину. Известие о победе простых людей или о падении тирана.
— Это все?
— Почти. Еще я полагаю, что вы поддерживаете профсоюзы.
— Браво, миссис Браун. Вы читаете меня как книгу.