Ланселот

— Я, пожалуй, выпью.

— Прямо из горлышка?

— Да. Если хотите, могу принести воды со льдом.

Я выпил, передал ей, она запрокинула бутылку, не переставая озираться. Глотнула, глаза загорелись.

— И вы так каждый день?

— Обычно я сначала принимаю ванну, потом усаживаюсь на галерее, и Элджин приносит мне воду со льдом.

— Ну, так тоже неплохо.

Выпили еще. Молча. Дождь вовсю лупил по крыше, и голубей слышно не было. Внизу разворачивались туристские автобусы, залезали колесами на лужайку, превращали ее в месиво, буксовали и ревели моторами.

— Вам не нужно уезжать вместе с ними?

— Я бы предпочла остаться. Вы живете здесь один?

— Да.

— И не женаты?

— Нет. Был женат. Моя жена умерла. У меня есть сын и дочь, но они не живут здесь, уехали учиться.

— А я думала, мистер и миссис Лэймар — это муж и жена.

— Нет, мать и сын. Но мать в прошлом году умерла.

— И вы здесь сами по себе?

— Да.

— Совсем один?

— Если не считать сына и дочки, но они редко приезжают.

— А я бы отсюда ни ногой! — воскликнула она, оглядываясь по сторонам.

— Вот и я тоже.

— Понятно, — ответила она, не слушая, но поедая глазами каждую мелочь. Все увидела, все поняла — ей всегда все было понятно. — Какую замечательную квартирку здесь можно было бы оборудовать. Как бы студию. А эта железная винтовая лестница! Ей цены нет! Знаете, сколько бы стоило снять такую квартиру в Новом Орлеане?

— Нет.

— Как минимум двести пятьдесят в месяц.

— Пришлись бы кстати.

— Вы хотите сказать, что занимаетесь этим, — она кивнула головой в сторону автобусов, которые теперь удалялись медленной колонной, — не только потому, что вам нравится показывать людям свой замечательный дом?

— Я это делаю ради денег. Мне совершенно не нравится показывать людям свой замечательный дом.

— М-м-м. — Тогда я еще не знал, как целенаправленно действует ее ум. Ход мыслей был приблизительно следующим: у меня есть десять миллионов долларов, а у тебя нет; у тебя есть замечательный дом, а у меня нет; у тебя есть имя, а у меня нет, но у тебя нет меня. Ты из разряда затворников и мало обращаешь внимания на женщин, но теперь ты его обратишь! — Чувствуете, как я замерзла?

— Да.

Она взяла мою руку и положила себе на голое плечо. Ее кожа была упругой и прохладной, но под прохладой ощущался внутренний жар.

— Какая у вас рука большая. Моя рядом с вашей кажется совсем маленькой. — Она приложила свою ладонь к моей.

— Ну, не такая уж она и маленькая.

— Да, черт, не маленькая. Ха-ха! Ху-Ху-Ху! — захохотала, заухала она. — А здесь можно сделать ванную. — Она указала нашими сцепленными руками на шкаф для цветочных горшков.

— Здесь выгородку для кухни. Спальню вон там. Только представьте! Я на прошлой неделе была в Бовуаре. Там у Джеффа Дэвиса было почти так же. Давайте я вам все тут устрою.

— Ладно.

— Какое прэлэстное местечко! — «Прэлээстное! Где она набралась этого? Вряд ли в Техасе. Сто лет не слышал, чтоб так говорили. Так тянула „э-э“ какая-то из подружек моей матери, выражая свое восхищение. Все же Марго, хоть и не была по-настоящему хорошей актрисой, имела неплохой слух. Если бы она пообщалась с моей матерью минут пять, быстро бы присвоила ее интонации. — Там поставим ящик для цветов, навесим дверь со стеклом — старинным таким, рифленым, а здесь повесим моего Утрилло. [59]

59

Морис Утрилло (1883–1955) — французский живописец-постимпрессионист.

— Что, настоящего Утрилло?

Она рассеянно кивнула.

— А какие стены! — Она осмотрела каждый угол восьмиугольного помещения.

Мы тем временем продолжали пить. Она пила с такой легкостью, словно это была кока-кола, а размер глотка дозировала языком. Дождь кончился. Из-за дамбы выглянуло солнце, и, благодаря цвету кирпича, все помещение занялось теплым розовым огнем. В канавах по соседству начали поквакивать лягушки.

— Может, мы устроимся поудобнее? Я совершенно вымоталась. — И она попросту улеглась на матрац, подперев голову рукой. — А подушки нет?

Единственное, что отдаленно напоминало подушку, был цилиндр из пористой резины, лодочный кранец. Мы глотнули еще. Она похлопала рукой по матрацу. Размеры его позволяли уместиться вдвоем разве что вплотную друг к другу.

Перед тем как сесть, солнце выглянуло снова. Мы лежали в розовых сумерках, положив головы на резиновый кранец, который то и дело вертелся и был, как живой. Мне стало некуда деть руку, поэтому пришлось положить ее ей на талию. Ниже руки крутой волной вздымалось ее бедро с полоской трусиков.

— А ты сексуально смотришься в этих полосатых брючках, — проговорила она, рассеянно барабаня пальцами по моему бедру. Она слегка запьянела, но это не мешало ей быть поглощенной своими мыслями. У меня появилось странное чувство, словно соседство с ней заставило меня ощутить самого себя, свое тело, трущееся о горячую шершавую ткань.

Я поцеловал ее. То есть, скорее, наши губы встретились, потому что им было некуда больше деться. И когда мы поцеловались, чувствуя солнечный вкус бурбона на губах, ее рот раскрылся и вобрал в себя мои губы, словно приглашая меня войти в новый дом. Она приподняла и повернула голову, склонив ее над моей. Запах моих жарких пропотевших брюк смешался с ее фиалковым корнем, мокрым кринолином и ароматом вымытой дождем кожи. Голоса лягушек на улице окрепли и слились в общий хор. Ее дивное бедро в трусиках и арлекиновых линялых пятнах — не то чтобы бедро истинной красавицы, зато истинной техаски, приехавшей на Марди-Гра, — поднялось, зависло и легло поперек меня. И осталось лежать, давя меня сладкой тяжестью.

Мы смеялись, радуясь странности места и самой нашей встречи, пили и целовались, и я ощущал глубокую ложбинку вдоль ее спины повыше трусиков.

— А дверь запирается? — спросила она.

— Это не обязательно, но если тебе так удобнее… — Я встал и запер дверь, повернув в замке восьмидюймовый железный ключ, и с лязгом задвинул засов.

— Господи, звук прямо как в Шильонской темнице. [60] Покажи ключ.

Я лег и передал ей железный ключ. Она взяла его в одну руку, меня в другую, и чувствовалось, что оба ей нравятся одинаково. Она любила антиквариат и любила секс. Разглядывая ключ, она придерживала меня сладкой тяжестью бедра, словно ей непременно требовалось, чтобы я ожидал неподвижно, пока она не прикинет ценность вещицы. Я даже рассмеялся. Я начинал уже принимать ее демонстративную прямолинейность. С равным успехом она могла бы сказать: сейчас, старик, ты получишь сладкую конфетку, какой у тебя еще никогда не было, но потерпи минутку, пока я рассмотрю этот старый ключ. У нее в самом деле была страсть к вещам старым и „настоящим“. А чего в Техасе точно не было, так это старых настоящих вещей.

60

Шильонская темница. — Имеется в виду Шильон, замок на Женевском озере, одна из главных достопримечательностей Швейцарии. Джордж Гордон Байрон, посетивший Шильонский замок в 1816 г., написал поэму «Шильонский узник», в которой описал страдания Франсуа Бонивара, швейцарского народного героя и ученого, автора книги «История Женевы», заключенного в шильонскую тюрьму в 1530 г. герцогом Савойским.

Она оказалась права — у нее была-таки эта сладкая конфетка, и она с абсолютной уверенностью знала, как может знать только женщина, что получит меня в силу какого-то странного стечения времени, пространства, обстоятельств и ее столь же странной смеси расчета, шутовства и жаркой симпатии ко мне — да-да, она действительно хотела меня не меньше, чем мой дом, и ясно понимала, куда ведет вектор страсти — в теплую бархатистую ложбинку между ее ног, к аннигиляции, желанию и жажде, туда, где бархат заканчивается, раскрывая иные глубины. Я поцеловал ее там.