Ларец

и брызгались в белой бане. В конце концов Параше удалось-таки загнать подругу на полок, а маленькая Ненилка, что сунулась услуживать гостьям, вскарабкавшись наверх, хорошенько поддала пару. Нелли сердилась, отбивалась и вопила диким голосом, когда на нее обрушилась ледяная вода – целый ушат.

– Ничо, ничо, пар костей не ломит! – приговаривала довольная Ненилка. – Да и водица студеная – тож!

– Лучше б сразу в прорубь! – вздыхала Параша.

– Сама и лезь, – огрызалася Нелли.

Как ни странно, усталость несколькодневного пути и дурного сна после парной исчезла, сменившись приятною истомой. Расчесывая редким деревянным гребнем (собственную серебряную щетку у нее даже не было сил разыскать среди вещей) мокрые волоса, приятно поскрипывающие после мытья свежайшими яйцами и мятным отваром, Нелли с наслаждением ощущала всею кожей, как приятно покалывает грубая шерстяная простыня.

На Роскофа нападать было некому, поэтому он распорядился принести в свою горницу кувшин теплой воды и лохань, а затем улегся спать.

Отец Модест между тем не отдыхал. Переменив лишь сорочку и умывшись, он вызвал к себе Николу.

– Не было ль к обители лишнего интересу властей, дитя мое? – поинтересовался он, когда парень явился.

– Давно уж не было, батюшка. С самого начала родитель наболтал всей округе, гостеприимствую, мол, по обету, монахам-странникам, так никто и не вглядывался, все те же монахи здесь живут или разные. Случается, конечно, какой чужой забредет, ну да не велика печаль. Ночевать пустим, накормим, наутро харчей на дорогу дадим, да и в добрый час. Все спокойно, отче.

– Хотелось мне увидеть инока Иллариона, что недавно в обители. Благополучен ли он?

– Благополучен, отче, благополучен.

Никола провел гостя в противуположное помещениям гостей крыло, и вскоре тот входил уже в тесную келью, глядевшую единственным окном в сад. Темная икона Божьей Матери с мечами смотрела сверху на жесткий топчан, призванный служить человеческим ложем, глиняный кувшин с водою на голом столе, рядок старых книг на полке и склоненную голову молящегося пред нею на коленях человека в черной рясе.

Услышав шаги, инок поднял голову и лицо его озарилось радостью. Был он совсем молод, моложе двадцати годов, ярко синеглаз и белокур. Инок глядел редким красавцем – черты его поражали безупречной правильностью, а длине темных пушистых ресниц позавидовала бы любая девица. Грубое одеяние не скрывало стройного стана и ладности членов.

– Вас ли я вижу пред собою, отче?! – воскликнул молодой человек и, торопливо осенив себя крестом, вскочил на ноги.

– Минувшей зимою, когда ты направлялся сюда для принятия пострига, я обещался завершить беседу нашу, едва предоставится к оному возможность, – весело ответил отец Модест. – Поверь, я мгновения лишнего не задержался, хотя грязен и голоден с дороги.

– Отче, Вам надобен отдых!

– Пустое, брат, ты ждал дольше. – Отец Модест опустился на жесткую низкую скамейку супротив топчана. – Но довольно ли ты укрепил свой дух? Готов ли к великому деланию?

– Тщился как мог, но покуда Бог не послал мне уверенности, отче, что через недолги годы я встану рядом с тобою, – инок опустил глаза на черную лествицу, скользившую меж его пальцев.

– Дитя, ты вправду мнишь, что я хотя бы сейчас почитаю достойным себя самого? – отец Модест рассмеялся. – Полно, я тебя испытывал. Горько мне повествовать юному уму о жутких и гадких делах, но кинем грусть!

– Один лишь вопрос, отче, что не давал мне покою, – щеки инока залились девичьим румянцем. – Быть может, он праздный. Во всяком случае, ничто не дает мне права его задавать.

– Вопрошай без стеснения, среди товарищей по оружию нету места ложной щепетильности.

– Отче, твои седины…

– Ты угадал, брат, – отец Модест улыбнулся ободряюще. – Это память о рыжей собаке.

Глава XXXVII

– Тебе ведомо, брат Илларион, – начал отец Модест, – что причины, по которым особый надзор Воинства обращен ко всему, что связано с Проклятыми Летами, весьма велики. Даже если предмет внимания представляется вовсе ничтожен, мы относимся к нему сериозно. Случается порою и так, что вещь нисколь не важная на первый взгляд может оказаться совсем иною на второй. О, если бы знать о таких случаях заране! Тогда бы не случилось так, что вовсе молодой и неопытный человек был послан исполнить послушание, в котором чудом преуспел.

Нет нужды рассказывать тебе, какое воспитанье я получил, чему был обучаем с великим рачением, – ты знаешь все сие, ибо следуешь тою же стезей. Вскоре после щасливейшего события жизни моей, я разумею посвящение в сан, меня призвал один из обожаемых учителей моих, Владыка Константин. Едва ли твое ребяческое воспоминание способно вызвать к жизни черты сего благородного старца. Да он уж и мало выходил в ту пору из своей кельи. В сей келье и состоялся наш разговор. Невзирая на солнечный августовский полдень, Владыка сидел в излюбленном своем кресле, обитом медвежью шкурой даже в подлокотниках, а ступни его покоились в ножном мешке из кошмы. По древности лет Владыка страдал жестоким ознобом.

«Сын мой, – благословивши меня, заговорил он. – Пришло время тебе исполнить первое свое послушание. Я получил известье из Воронежских земель, тех, что, как ты помнишь, недавно еще пострадали от лютого глада».

Владыка, перед которым, как заметил я, стояла объемистая черная шкатулка для бумаг, раскрыл ее и нашел небольшое письмо, которое, прежде чем развернуть, задумчиво подержал в руке.

«Здесь сохраняются у меня документы, относящиеся до Григорья сына Лукьянова Скуратова Бельского, именуемого Малютой», – пояснил он.

Омерзение охватило меня при одном упоминании об отвратительной фигуре Проклятых Лет, но я превозмог его и внимал.

«Женщина по имени Галина, крестьянка села Метелицы, признана одержимою. Все условленные приметы одержимости отличают ее. Она говорит на иных языках, обладает исключительною телесной силой, коей в ней не было ранее, беснуется при виде святынь. Но не стану перечислять в подробностях то, что ты должен знать наперечет. Однако же не всякая одержимость важна для нас, и сию мы могли бы счесть не должной внимания, когда б не одно сугубое обстоятельство… – Старец ненадолго замолк. – Бес, что вселился в женщину, один и называет себя Малютою Скуратовым».

«Стало быть, крестьянка говорит от Малюты что-то большее, нежели она могла бы почерпнуть из страшных сказок?»

«О том и речь, сын мой. Неграмотная баба никак не могла бы знать ни длительного списка невинных жертв, ни бытописания эпохи. Следует учинить разбирательство. Бумаги твои справлены, сын мой. Никто не подкопается под твои обстоятельства. Отправляйся в Воронеж и во всем разберись сам».

Вскоре я трясся уже в повозке, а перед глазами моими родные пейзажи постепенно сменялись непривычными, дороги становились все лучше, а селения и города многолюднее, я вот уже я жадно всматривался в неведомую мне доселе, но несказанно любимую страну.

Воронеж поразил меня угрюмою неприглядностью. Даже в городе преобладали черные избы, густые лиственные леса не радовали взора, деревни же глядели до крайности убого. В Метелицах, куда я прибыл под вечер, казалось, не было ни одного ровного забора или плетня, крыши также кривились, будто творения рук человеческих напились пьяны.

Самое одержимую, бабу годов тридцати, держали в сарае, повязанную веревками и единственной раздобытою в селе цепью. И то страшились домочадцы ненадежности уз. Жуткие звуки, напоминающие уханье филина, неслись из приотворенной двери.