Ларек

Глава девятая Почему его не убили?

….До того момента, пока родители не знали, из-за чего Илья ушел, мне пришлось перенести несколько неприятных стычек. Мама была уверена, что «с таким мужиком жить можно». Она ко всем подходила со своей меркой: раз он гоношился, что-то ремонтировал, он вовсе не был «пропащим» по ее мнению. К моему она не особо прислушивалась. До сих пор я в расчет не принималась.

Мы с детства находились с ней в состоянии затяжной войны, словно Израиль с Палестиной. Когда у нее было хорошее настроение, она меня не замечала, когда у нее было плохое настроение – она старалась «наступить мне на ногу», то есть любым способом испортить мне весь день. Поскольку я всегда была крайне самолюбивой и ранимой, достаточно было сказать мне, что от меня «несет» сапожным кремом, или что эта кофта не идет к этим брюкам, «а ты носишь их уже месяц», и цель была достигнута.

После того, как оказалось, что в разводе виновата вовсе не я, мама вдруг резко переменила свое отношение ко мне. По ее мнению, развод был для женщины концом света. Впереди меня не ждало ничего хорошего, полное одиночество и никакой надежды… Мы ни разу за все время не поговорили с ней ни об Илье, ни о разводе, однако она вдруг решила поддержать меня чисто по-женски, то есть приодеть.

Деньги у меня были, она добавила из своих, и мы отправились на рынок искать сапожки, шапку и шубку. Сапоги из «натуралочки» и норковую кубанку мы купили быстро, сложнее оказалось с шубой. Мы столкнулись с прежней проблемой – на мой рост их просто не было. Все они были маленькими, коротенькими, мои руки сиротливо торчали из рукавов, полы не сходились на животе… Мама махала руками, и я со вздохом стаскивала с себя очередную несостоявшуюся обновку.

Мы обшарили весь город, но безрезультатно. Случайно возле колхозного рынка, у остановки, увидели женщину, на руках которой была роскошная по тогдашним меркам собачья шуба. Огненно-рыжая с черными продольными полосами, она оказалась под мой рост и размер, но… у нас увели ее из-под носа. Я грызла локти, а мама тем временем не растерялась и договорилась с женщиной, что та принесет другую шубу, которая у нее была дома, прямо к нам на квартиру. Шуба оказалась как раз на меня. Она была аккуратно сшита из ярко-рыжих и черных полосок собачьих шкур и оказалась на удивление теплой. Снимать ее не хотелось.

– Ну вот, дочь моя, – сказала мама, – наконец-то ты не будешь мерзнуть.

До этого момента шубы у меня не было, если не считать тех шуб из искусственного меха, которые выпускала еще советская промышленность. Как правило, все они были немыслимо мрачных расцветок, очень тяжелые и холодные. Мерзнуть в них я начинала уже на трамвайной остановке. А к тому моменту, когда подъезжала к работе, меня просто трясло от холода.

Собачья шуба, конечно, не могла сравниться с каракулевой или норковой, однако, это было уже нечто! Стоило мне один раз появиться в ларьке в шубе, как молва тотчас же донесла Леночке и Илье, что я живу не по средствам, и Леночка под благовидным предлогом заехала в ларек, посмотреть, что же за шубу я купила.

О, завистливые, маленькие, тщеславные женщины! Было неприятно, потому что заехали они большой, шумной компанией, и визит их продолжался довольно долго. Валерия еще не ушла, вместе с ними приехал ее знакомый, и все они говорили, говорили, говорили…

Купили пару бутылок дорогого ликера, самые дорогие сигареты, шоколад. Лене нужно было срочно пустить мне пыль в глаза. Она то и дело смотрела на шубу и прикидывала, сколько та может стоить. Когда они уехали, меня трясло, и я напилась в первый раз за всю работу в ларьке.

Вместе с Гордым мы выпили бутылку бренди «Плиски». Еды не было, и закусывать пришлось чебуреками, которые пролежали в ларьке три дня. К утру мне стало плохо. На пересдаче то и дело приходилось проглатывать подступавший к горлу мягкий, теплый комок, и я вслух и про себя клялась, что никогда… нигде… и ни за что!

Гордый подсмеивался надо мной, Валерия качала головой.

– Ты знаешь, – сказала она мне как-то, – мне Илью даже жалко.

– С чего это?

– Лена его ни во что не ставит. Матерится, как сапожник! Это слышать надо. А я еще думала – какая интеллигентная девушка! Да уж… Приехал Игорь, Илья кассу забыл снять. Как она стала материться! Я такой отборный мат в первый раз слышала. Хоть бы Игоря постеснялась.

– А Илья?

– А что Илья? Снял кассу, как миленький, отдал все Игорю, ни слова поперек. Вот как с мужиками надо! А мы дурочки – вот тебе любимый тапочки, вот тебе ужин! Чуть ли не зубами белые носки отстирываем! И зачем все это?

– Ты не понимаешь, – остановила я Валерию, в своем праведном гневе на мужчин вообще и на мужа в частности она могла зайти далеко. – Она же специально это делает, ей зрители нужны. Она так на публику работает, мне Ломакин рассказывал. Как зрителей нет, все спокойно, как появляются – так истерика за истерикой, все должны видеть, что мужик у нее под каблуком. Актриса.

– Если Илья с ней останется… Я не знаю, где тогда справедливость.

– Да пусть остается, тебе что, жалко? Илья ведь тоже не подарок, все его выходки терпеть железные нервы иметь надо или просто быть пофигистом. Я считаю, они нашли друг друга.

Впрочем, вскоре произошел случай, который показал, что в моей душе совсем не все так гладко, как мне хотелось показать Валерии. Да что там! Сама я об этом знала. Меня предали два любимых человека. Да, я их любила, несмотря на все их недостатки или вопреки им. Такова уж моя природа, ничего с этим не поделаешь. Любовь так невзирая, верность так до конца… Дура… В эти месяцы я ненавидела и себя, и весь мир настолько сильно, что это было видно даже незнакомым людям.

Помню, переполненная злостью и обидой, я в трамвае с такой ненавистью посмотрела на абсолютно незнакомого мне мужчину, вся вина которого состояла лишь в том, что он сидел, а мне пришлось стоять, так как все места были заняты, что он еще долго изумленно оборачивался на меня, то ли стараясь понять, откуда во мне столько злости, то ли стараясь вспомнить, чем он меня мог обидеть?

Вечером в ларьке я узнала, что Илья с проломленной головой попал в больницу скорой помощи. Об этом мне сказал Слава, который зашел купить сигарет.

– Он выскочил из ларька, и его сразу же ударили арматуриной… Ты куда? – крикнул он мне вслед.

Больница скорой помощи была рядом. Не помня себя, я добежала до нее, в списках нашла фамилию, скачками поднялась на этаж…

Илья был похож на покойника. «Чепчик» из бинтов напоминал о бальзамировании. Я поняла, что он чувствует себя отвратительно не только физически, но и морально. До этого я видела его лишь мельком, и он все время был в пуховике. Сейчас я увидела его в дешевом зеленом трико, которое делало его изможденное лицо совсем белым. Его худоба приближалась к дистрофии. Наверное, он вообще ничего не ел эти месяцы. Он слабо улыбнулся, увидев меня. Это была улыбка больного ребенка. Я не удержалась и обняла его. Он не стал отстраняться, но напрягся, и я тут же отшатнулась. Я уже жалела, что пришла.

Мы сели на скамью в курилке. Илья что-то говорил, я слушала.

– А знаешь, – вдруг сказал он, – Мне все время сниться лестница на незнакомую девятиэтажку. И я знаю, что на крыше нас должны расстрелять. Первым оказываюсь я. В меня стреляют, и я падаю… падаю… падаю… и умираю. А потом начинают расстреливать следующего, и им снова оказываюсь я… И так каждую ночь… Раньше я не понимал, что на свете самое страшное… Самое страшное – это вкладывать в другого человека любовь и не получать от него никакого ответа…