Латая старые шрамы

– Значит, отнесешь в управление. Где-то же там бедняжка обретается. Надеюсь, ты ее не в камере держишь?

И Рута обожгла меня недоверчивым взглядом.

– Нет, – отрезал я и подумал, что жизнь ветерана теперь определенно осложнится ежедневными вопросами о судьбе несчастной пленницы.

– Глядишь, и сам поешь, а то знаю я тебя, – продолжала ворчать хозяйка, провожая меня до двери.

Виттор постарался спрятать ухмылку и наклонился почесать зевающую Айну за ухом. Я поспешил распрощаться и, только выйдя на заснеженное крыльцо, перевел дух. Страшно представить, что Рута вот так вот ежедневно промывает мужу мозги. Нет, пожалуй, даже вкусный ужин не стоит подобных страданий, меня лично общество собаки куда больше устраивает. Скорее бы прошел назначенный Дорсаном срок, и я снова в полной мере ощутил собственную свободу.

До дома добрался быстро. Поначалу думал возвратиться в лабораторию, однако головная боль, отступившая после Витторова «лекарства», быстро вернулась. Еще и за компанию со слабостью и тошнотой. Раньше меня удивляло, что мои незаживающие шрамы отзываются в теле подобным образом, пока доктор Орфин не объяснил про токсин. Ингирская плетка – Хлыст Мантикоры, – прошедшаяся по моему телу, занесла в организм особый яд, не дающий человеческому телу регенерировать повреждения. Лекарства лишь временно обращают процесс, но никогда полностью не излечивают. Расползающиеся по новой раны травят тело, и конца тому не предвидится. Порой мне кажется, что болезнь прогрессирует, а иногда ход ее, наоборот, замедляется, давая призрачную надежду. И тем горше очередное разочарование. Лекарство от моих мучений существует, но находится по ту сторону Перехода, в Эвре, а стало быть, думать о том напрасно. Даже ради собственного блага я никогда не нарушу закон и не скачусь до постыдной контрабанды с Хамелеонами.

Я в раздражении потянул заскрипевшую створку ворот и повел в поводу лошадь по заметенной тропинке вдоль стены на задний двор. Айна по дороге меня бросила, убежав в сад по каким-то своим собачьим делам, а я задержался в стойле, расседлывая кобылу и щедро насыпая ей овса. И только выйдя на улицу, осознал, что же не давало мне покоя с момента приезда в собственный особняк. Где-то далеко, почти на краю слышимости, звучала музыка. Фортепиано.

Я непонимающе нахмурился, почувствовал, как резануло раны на лице, а потом ощутил, как неистово забилось сердце. Нейа любила играть…

Воспоминания накатили, ломая возводимую годами защиту. То ли оттого, что я чувствовал себя больным и слабым, то ли Рута своими разговорами посодействовала. А может, это повлияла музыка, которой никак не должно было быть в этом месте. Перед глазами встала давно забытая картина. Тонкая девичья шея, смоляные волосы забраны в высокую прическу, на узкие плечи наброшена синяя муаровая накидка. Прядь волос, небрежно забранная за ухо, мешается с тонкой подвеской капельки-серьги, а я с трудом сдерживаю себя, чтобы не прижаться поцелуем к молочной коже. Из-под быстрых пальцев, скользящих по черно-белым клавишам, струится нежная мелодия, и я точно знаю, что Нейа чувствует мой взгляд и улыбается.

Я скрипнул зубами и приказал воспоминаниям убраться из моей головы. Не будь дураком, ингирвайзер, что было – быльем поросло. И вообще, большой вопрос: было ли? Угораздило же тебя по глупости принять за правду собственные иллюзии.

Заметенная снегом коряга попалась под ноги – я и не заметил, когда успел сойти с тропы, – и я с трудом удержал равновесие. Тихо ругнулся, поправил чуть не выпавшую из рук поклажу и хмыкнул. Музыка исчезла. Интересно, это кто-то из соседей нашел себе новое увлечение или все же больная голова сыграла со мной злую шутку?

Устало пробрался к крыльцу. Вытряхивая снег из сапог, посвистал собаку, но та, очевидно, убежала далеко. Ладно, вернется – полает. Подхватил с перил корзину и, толкнув дверь плечом, ввалился в темный холл. Настороженно прислушался. Было тихо, и я подумал, что гостья скорее всего завалилась спать. Вот и славно, оставлю поклажу под дверью и тоже пойду лягу.

Я сбросил пальто и, стараясь не шуметь, отправился наверх. Странно, но дверь в комнату дамочки была приоткрыта, и я, с опаской сунув туда нос, понял, что свидетельницы в спальне нет. Надеюсь, у аньи все же хватило благоразумия не выходить из дому. А может, она вообще сбежала?

Я вошел внутрь, задумчиво вытащил из корзины свертки с вещами, бросил на кровать. Поставил на стол глиняный горшок, еще хранивший тепло Рутиного дома, и вздрогнул. Музыка, громко и ясно, зазвучала снова. Мелодия определенно доносилась с первого этажа и вблизи, откровенно говоря, растеряла всю свою чарующую загадочность. Старое фортепиано было расстроено, да еще довольно громко, в такт музыке, поскрипывала педаль.

Я с шумом втянул в себя воздух и ринулся на звук. Эта идиотка что, совершенно не соображает, что делает? Она бы еще на подоконнике чечетку сплясала!

Пролетая смежную комнату, краем глаза отметил, что куда-то делась старая занавеска, а на кресле появились две подушки-думки. Шикарно. Еще пара дней, и я не узнаю собственный дом. Я появился в столовой как раз в тот момент, когда мелодия достигла кульминации, и от души шарахнул дверью – так, что стекла задребезжали. Сидящая за инструментом женщина дернулась, обернулась, а я сурово воззрился в испуганные малахитовые очи:

– Какого дохлого шакала здесь происходит?!

Девица попыталась сжечь меня взглядом и высокомерно протянула:

– Не могли бы вы не выражаться в моем присутствии?

Это я-то выражаюсь? Да я, можно сказать, вежлив, точно в ратуше на приеме. Слышала бы она, как я провинившихся дозорных крою… Я прищурился и ядовито-вежливо протянул:

– Достопочтенной анье совершенно случайно не приходит в голову, что ее игру могут услышать на улице? А поскольку хозяин этого дома не имеет к музыке ни малейшего отношения, уважаемая свидетельница может привлечь к себе ненужное внимание.

– Что за глупости? Это всего лишь фортепиано. Уверена, играй здесь целый оркестр, и его не было бы слышно снаружи.

Глупая курица! Уверена она. Взять бы за шкирку и купнуть в сугробе под окошком. А потом сыграть что-нибудь бравурное, пока выбирается – пусть послушает. Жалко только, я в музыке не силен.

– Получается, я обладаю поистине уникальным слухом. Потому что даже у коновязи умудрился различить, как вы играете.

Я прошел в глубь помещения и с подозрением огляделся. Ну вот, так и думал. Чехлы, все эти годы закрывавшие диван и стулья, исчезли, а на столе откуда-то появилась салфеточка. Кружевная. За что?!

На мое заявление строптивая дамочка лишь закатила глаза и презрительно фыркнула. Я поневоле сжал кулаки, подумал, что свидетельницу в детстве явно мало пороли, и поинтересовался сквозь зубы:

– И, кстати, кто вам позволил распоряжаться в моем доме? Откуда вы вообще откопали вот эту, – я брезгливо поднял кончиками пальцев салфетку, – гадость?

– Прелесть, – поправила она. – Так стало намного уютнее. Не находите?

И пока я багровел и выискивал уничижительный ответ, опередила: