Лавандовая комната

Но что, если через тридцать лет он признается, что я причинила ему страшную боль, не сумев промолчать?

Я знаю своего будущего мужа – он будет мучиться и терпеть. Он будет смотреть на меня и видеть во мне стоящего за мной соперника. Он будет спать со мной и спрашивать себя: «О ком она сейчас думает? О нем? Хорошо ей с ним? Лучше, чем со мной?» На каждом деревенском празднике, во время каждого парада добровольных пожарных дружин четырнадцатого июля он будет смотреть, как я болтаю с каким-нибудь мужчиной, и думать: «Это следующий? Когда же она наконец насытится?»

Все это он будет прятать в себе и не скажет мне ни слова упрека. Как он сказал? «У нас только одна жизнь. И я хочу прожить свою жизнь с тобой, не мешая тебе жить своей жизнью».

Я должна молчать и ради Люка.

И ради себя. Я не хочу терять Жана.

Ненавижу себя за то, что хочу всего этого, – это больше, чем я в состоянии вынести…

О, проклятая свобода! Ты все еще больше, чем я сама!

Она требует, чтобы я сомневалась сама в себе, испытывала стыд и в то же время гордость за то, что я живу всем, чего вожделею.

Когда я стану старой и дряхлой, с какой жадностью я буду наслаждаться воспоминаниями обо всем, что мы испытали и прочувствовали!

Эти ночи, когда мы искали звезды и лежали в крепости Бюу. Эти недели, когда мы дикарями жили в Камарге. Ах, а эти чудесные вечера, когда Жан вводил меня в жизнь с книгами! Мы голыми лежали на диване вместе с Кастором, и Жан использовал мою попу как подставку для книги. Я до того даже не подозревала, что существует такое неисчислимое множество мыслей, взглядов и странных явлений. Надо ввести такой закон, чтобы государственные деятели и члены правительства сдавали экзамен читателя и получали соответствующий сертификат. Только прочитав пять… – нет, десять тысяч книг, они, возможно, будут в состоянии хотя бы приблизительно понимать людей и мотивы их поведения. Часто, когда Жан читал мне, как хорошие люди из любви, от жажды жизни или от безвыходности совершали злые поступки, я чувствовала себя гораздо лучше – не такой… злой, фальшивой, неверной.

«Ты думала, ты одна такая, Манон?» – спрашивал он.

А ведь именно это мерзкое чувство меня и мучило – как будто я одна такая, как будто только я одна не в силах заставить себя быть скромнее, довольствоваться малым.

Часто, в промежутках между любовью, Жан рассказывал мне о какой-нибудь книге, которую он читал, или только собирался прочесть, или хотел, чтобы ее прочитала я. Он называет книги свободами. И родинами. И это так и есть. В них хранятся все те слова, которыми мы так редко пользуемся. Милосердие. Доброта. Противоречивость. Снисхождение.

Он так много знает, он – мужчина, который умеет так самозабвенно любить. Он живет, когда любит. Когда любят его, он теряется. Может, именно поэтому он сам воспринимает себя таким неловким?

Он и сам не знает, что таит в себе его тело! Печаль, страх, веселье – только где все это прячется? Я прижимаю ладонь к его солнечному сплетению: «Здесь у тебя волнение? Стартовая лихорадка?» Дую ему на низ живота: «А здесь мужское начало?» Кладу пальцы ему на шею: «А здесь слезы?»

Его тело – замерзшее, парализованное.

Однажды вечером мы пошли на танцы. Аргентинское танго.

Ужас! Жан смущенно двигал меня туда-сюда, школярскими, заученными на танцевальных курсах движениями, как истукан, манипулируя одними руками. Он хоть и присутствовал, но существовал сам по себе, а его оболочка отдельно.

Нет, этого не может быть! Только не он! Он другой – не такой, как мужчины севера, Пикардии, Нормандии или Лотарингии, страдающие жутким бесплодием души. Что, впрочем, многие парижанки находят эротичным; как будто это особое сексуальное достижение – разбудить в мужчине крохотное чувство! Под холодностью они надеются обнаружить какую-то особенно жгучую, звериную страстность – такую, что он, вскинув их на плечи, потащит за ближайший угол и пригвоздит к полу…

Нам пришлось прервать эти танцевальные судороги, мы пошли домой, обходя молчанием неприятную тему. Он был очень ласков во время этой игры в кошки-мышки. Отчаянию моему не было границ: если я не могу с ним танцевать – что же мне тогда с ним делать?

Я – тело. Мои половые губы влажно улыбаются, когда я испытываю желание, моя грудь покрывается потом, когда я испытываю унижение, а в моих пальцах живет страх перед собственной отвагой, они дрожат, когда я хочу кого-нибудь защищать и бороться. Если же я испытываю страх перед конкретными вещами, такими как, например, этот узел, который они обнаружили у меня под мышкой и хотят удалить с помощью какой-то биопсии, – тут я теряюсь и в то же время как-то странно успокаиваюсь. Растерянность заставляет меня хвататься за разные занятия, а спокойствие убивает во мне всякое желание читать серьезные книги или слушать серьезную, настоящую музыку. Мне хочется лишь одного – просто сидеть и смотреть на этот осенний свет, как он струится на желто-красные листья, мне хочется вычистить камин, хочется лечь и уснуть, чтобы погасить эти опостылевшие, растерянные, пустые, глупо скачущие мысли. Да, когда мне страшно, я хочу спать – так душа спасается от паники.

А он, Жан? Он пользуется своим телом как вешалкой на колесиках, на которую вешает свои рубашки, брюки и пиджаки.

Я встала, он пошел за мной – я влепила ему пощечину. Жжение в ладони, как будто я схватилась за что-нибудь горячее.

– Ты что?.. – сказал он. – Что с тобой?

Я дала ему еще одну пощечину. Острая боль в пальцах, как от горячих углей.

– Перестань думать! Чувствуй!.. – крикнула я.

Я подошла к проигрывателю и поставила «Либертанго». Аккордеон – как удары бича, щелчки хлыста, треск сучьев в огне. Пьяцолла и скрипки, хмельные, сорвавшиеся с цепи.

– Нет, я… не могу.

– Можешь! Танцуй! Танцуй то, что ты сейчас чувствуешь! Что ты чувствуешь?

– «Что, что»! Злость! Ты ударила меня, Манон!

– Вот и танцуй злость! Выбери себе в этой музыке инструмент, отображающий твое чувство, и следуй ему! Держи меня так, как ты на меня злишься!

Не успела я это произнести, как он схватил меня и прижал к стене, как в тисках держа мои поднятые руки. Скрипки исступленно пели.

Мы танцевали голыми; он выбрал рупором своих чувств скрипки. Его злость превратилась в вожделение, потом в нежность, а когда я стала кусаться, царапаться и сопротивляться его желанию вести меня – тут мой любовник стал тангеро. Он вернулся в свое тело.

Слившись с ним в танце, в котором он выражал все, что испытывал ко мне, я видела, как двигаются наши тени на стене лавандовой комнаты. Они танцевали в оконной раме, танцевали как одно существо, а кот Кастор наблюдал за нами со шкафа.

С этого дня мы часто танцевали танго, сначала голыми, потому что так было легче раскачиваться, двигаться, останавливаться. Мы танцевали, каждый держа руку на левом боку. Потом меняли позы, прижав руки к правому боку.

Танго – это детектор лжи. Оно не только раскрывает твои проблемы, твои комплексы, но и выявляет сильные стороны, которые ты скрываешь от других, чтобы не обидеть их. И оно показывает, чем могут быть друг для друга двое, как они слышат друг друга. Если один предпочитает слышать только себя, то он возненавидит танго.