Лавровы

Он с удовольствием отметил, что Козловский посмотрел на него с испугом. Этот человек привык к тому, что все боялись и слушались его, а теперь ему самому приходилось бояться и поневоле слушаться.

С ненавистью глянув на Бориса, унтер смолчал и пошел прочь. И то, что он не решился по обыкновению прикрикнуть или пригрозить, показалось Борису еще одним знамением радостных перемен.

Солдаты пошли к Литейному мосту, на Выборгскую сторону, а оттуда повернули обратно — к Таврическому дворцу, где заседала Государственная дума. Из белоколонного здания вышел массивный человек. Лицо у него было полное, с мясистым носом. И хотя щетина торчала сегодня на этих всегда чисто выбритых щеках, Борис узнал в этом человеке члена Государственной думы Михаила Борисовича Орлова. Он орал:

— Освобожденная революционная армия должна теперь с еще большей силой пойти на защиту родины, довести войну до победного конца!..

Борис пробрался в первые ряды. Когда член Государственной думы, кончив речь, оглядел солдат, то увидел и узнал Бориса. Он нахмурился, поглядев на солдата строго и угрюмо.

Борис вышел из толпы и повернул к казармам. Навстречу двигались команды солдат — к Таврическому дворцу. Во главе некоторых команд шли офицеры с красными бантиками на груди. Две роты литовцев шагали под музыку: духовой оркестр играл «Марсельезу».

На Кирочной улице было уже совсем тихо. Борис шел, не глядя по сторонам, и вдруг услышал окрик:

— Сюда!

Он оглянулся.

Незнакомый поручик отделился от группы штатских — мужчин и женщин, сгрудившихся у ворот, и направился к нему.

— Вольноопределяющийся! Как ты смеешь не отдавать чести офицеру? Ты думаешь, что эта сволочь долго будет гулять?

Борис остановился и с удивлением поглядел на офицера.

— Что вы, — сказал он, — с ума спятили? Идите домой, если не хотите, чтоб вас пристрелили.

Поручик выругался и быстро пошел в ворота. Борис с радостным удивлением подумал, что еще вчера он должен был бы тянуться перед этим поручиком. Только вчера! А уж казалось, что это было очень давно.

В роте он почти никого не нашел. Но взводный и Семен Грачев были на месте.

От товарищей по роте Борис узнал, что мягкосердечного фельдфебеля чуть не погубило его грубое, совершенно не соответствующее характеру лицо.

Один солдат какого-то другого полка хотел убить его, решив, что фельдфебель с таким лицом не мог не притеснять солдат.

Случившиеся тут два сапера спасли фельдфебеля. Но он был ранен, и его отправили в госпиталь.

Взводный испуганно рассказывал о том, как убивали офицеров.

Он решительно не мог понять, как это могло случиться. Теперь вся рота будет расстреляна. И он говорил, оправдываясь заранее:

— Я никого не убил. Вот, ей-богу, никого! А что я мог сделать, когда сам полуротный на улицу нижних чинов погнал? С него и спрашивайте. А я службу знаю, я старый солдат. Шестой год на военной службе состою. Кадровый.

Семен Грачев ел хлеб: он, как ни в чем не бывало, притащил из Преображенских казарм три буханки. Он слушал взводного и, когда тот замолк наконец, сказал:

— Знают чудотворцы, что мы не богомольцы.

— Да ведь сколько офицеров-то убито! — воскликнул взводный. — Разве дозволено это?

Ратник отвечал спокойно:

— На погосте жить да обо всех тужить — слез не оберешься.

XXIII

К вечеру Борис явился домой. Тело отца, уже обмытое, в новом форменном, почти не ношенном костюме, лежало на столе в гостиной. Борис подошел к телу, не чувствуя ничего, кроме удивления. Мать обняла его и вывела из комнаты, приговаривая:

— Не надо, Боречка, не надо.

Она, очевидно, упрашивала Бориса не плакать. Но Борис и не собирался плакать. В столовой за самоваром сидели незнакомые люди: два инженера и чертежник с завода. При жизни Лаврова эти люди никогда не бывали у него в гостях. Борис удивился тому, что в такой день все-таки три человека пришли к мертвому отцу. Мать сказала ему:

— Сейчас будет панихида.

Юрий с красными, заплаканными глазами подошел к Борису и ничего не сказал — просто встал рядом.

На панихиду явились жильцы соседних квартир, любители церковного пения. Когда священник возгласил «Вечную память», Борису стало жалко отца. Кто вспомнит о нем? Никто, кроме родных.

После ужина все, как всегда, легли спать. Утром Борис не пошел в казармы. Он ходил заказывать гроб и колесницу. Гроб должны были доставить сегодня же, а похороны предполагались завтра.

Анисья, как всегда, подала обед, а после обеда Борис все же побежал в батальон. Ему согласились дать отпуск на три дня.

Услышав, что у Бориса умер отец, Козловский прищурил глаз и сказал:

— Небось насчет наследства соображаешь? — Тут же он крикнул ратнику: — Хлеб есть?

— Бери, — отвечал Семен Грачев.

Теперь Грачев уже не стягивал с ног унтера сапоги. Он совершенно спокойно снял с себя эту обязанность. К смерти отца Бориса он отнесся хозяйственно. Спрашивал, сколько стоит гроб, сколько заплатили священнику. Выспросив все, покачал головой:

— Живет человек — сам себя кормит. А помрет — сколько расходов!

Козловский, жуя хлеб, говорил:

— Теперь всю Расею жечь надо, чтобы дым пошел. И мужиков жечь. Незачем они живут. Это в краткий срок исполнить можно. Губерния горит ровно день. Это уж точно, с ручательством. Мужик горит долго, как хлеб, и дым идет от него желтый. А городской человек и без спички сам сгорает. Для него и огня не нужно. Подымит Расея и провалится. На ее месте пустышка будет — дыра, а заплатать дыру никто не сможет. Кто подойдет — хоть немец, хоть англичанин — все равно ему конец. Никто не видит, что пустышка Расея — дыра, а тогда все увидят.

— Тебя первого пожечь надо, — сказал взводный. — Сволочь этакая.

— В семи огнях был, в семидесяти горел, — отвечал унтер. — Мне сгореть невозможно. Я последним сдохну. Сам в дыру кинусь. Только допрежь того всю Расею пожгу.

А Борис, получив увольнительную, уже шел домой. Он только теперь сообразил, что надо бы сообщить о смерти отца Жилкиным. Он позвонил из дому Наде и сообщил о дне и часе похорон. Клара Андреевна, услышав его слова, закричала совсем по-прежнему:

— Чтобы не было Жилкиных! Я их не пущу! Я их выгоню, если они посмеют прийти!