Лайкни и подпишись

Оля улыбается. Кирюшины волосы светятся золотом в холодном, почти зимнем свете. Его головка горит теплом отражая свет лампочки в кухне. Он – Олино личное солнышко, всегда с ней, в самый лютый мороз, в самую темную ночь. Оля осторожно берет Кирюшу за ручку. Он отворачивается, но ручку не отнимает, наоборот, слегка сжимает Олин большой палец.

Уложив Кирюшку в кровать, Оля тихо вздыхает. Спина матери упрямой линией виднеется в полутьме – отвернулась к стене, уснула ли? Отчего им так сложно вместе?

Оля на цыпочках пробирается в ванну, глядит в зеркало, но перед Олей незнакомое лицо. Какая-то женщина с усталыми глазами и затянутыми коек-как волосами не то в хвост, не то в пучок… Кто эта женщина? Похожа ли она хоть немного на ту, другую женщину, живущую напротив с мужем и дочерями. На женщину, живущую с ним?

Да и какая, в сущности, разница!

Оля зло отворачивается от зеркала, выходит из ванны, думая сразу же лечь в кровать, так же лицом к стене отвернуться и уснуть6 забыться, но взгляд ее невольно падает в кухню, к окну, и Оля видит маяком горящий в ночи свет в квартире напротив.

Глава 12 Оля

Дедушкино ружье лежит на шкафу. Оно хранится в специальном футлярчике с латунной застежкой, футляр обит замшей и плотный как панцирь. Футляр лежит в чемодане – небольшом саквояже военных времен. Там же лежат ордена, лены, и военный бинокль. Оля встает на стул, тихо, стараясь не скрипеть. Сизая пыль с чемодана оседает Оле на лицо, и она жмурится, задерживает дыхание – только бы не чихнуть, мама с Кирюшей спят. Голые пятки приплясывают на шатком стуле, одной рукой Оля держит саквояж, второй зажимает нос. Обошлось.

Оля открывает чемодан уже в кухне. Слой пыли расчерчен отпечатками ее рук. Оля достает футляр с ружьем, отстегивает латунные застежки, берет ружье в руку. Оно тут же тянет Олину ладонь вниз, как камень ко дну реки. Ледяное дуло пахнет смазкой и порохом – острый неприятный запах, от которого щекочет в носу. Оля чихает и тут же замирает испуганным зверем – тишина. Никто не проснулся. Кирюша беспокойно хнычет во сне – вся жизнь ему только снится.

Оля убирает ружье обратно в футляр и достает бинокль. Свет выключен, тишина кухни разбивается о секундную стрелку часов, а в промежутках между тиканьем – беззвучная пропасть. На другом краю этой пропасти двое пьют чай и разговаривают наедине.

Оля прикладывает бинокль, железные ободки больно впиваются в кожу холодом. Бинокль пахнет старой замшей, пылью, металлом и чем-то еще незнакомым, и очень притягивающим. Так не пахнет больше ничто в мире: это запах на грани дымка от оледенелого металла, масляной смазки, меди, и дедушкиных папирос.

Оля крутит кольцо фокусировки, настраивает резкость.

Два человека напротив вдруг попадают прямо к Оле на кухню. Она стоит за их спинами молчаливой тенью. Она смотрит на ямочки от улыбки в уголках губ, на ресничку, упавшую на щеку.

Они так близко, что, кажется, протяни руку… Оля упирается ладонью в ледяное оконное стекло.

Он совсем не такой, каким Оля себе представляла все это время. Подумать только, а ведь она никогда раньше не видела его вблизи. Оля все придумала. Придумала всю их семью – внешность, голоса, имена.

Оля убирает бинокль. Это снова чужие ей люди. Она их не знает. И все же, ведь Оля узнала его…

«Я не знал тебя, но узнал тут же».

Оля трясет головой и скорее прячет бинокль обратно в мешочек, затем в саквояж. И зачем-то, может для пущего убеждения, ногой отправляет саквояж под стол.

– Фух, – Оля тяжело опирается локтями о столешницу. Крошки хлеба впиваются в кожу сквозь решето петель вязанного свитера.

Оля поворачивает голову – пара в окне напротив все еще говорит. Жена сидит на столешнице, голые ноги в спущенных гетрах на коленях у мужа. Он всем своим корпусом подался вперед, к ней, точно даже это ничтожное расстояние ему натерпится, жаждется преодолеть.

Она смеется. Короткие каштановые волосы встрепаны – локоны щекочут плечи.

Оля резко задергивает шторы. Сеанс окончен. Пора спать.

Глава 13 Оля

Семья Парфеновых живет в обычной хрущевке, пятиэтажное серое здание, вытянутое вдоль другого, такого же, похожего как близнец. По своей форме дом похож на кирпич, уложенный на бок. Оля топчется у подъезда – в руке бумажка с адресом. Оля неуверенно оглядывается, выискивая взглядом дом «покруче». Как-то не вяжется мерседес с облупившейся краской двери, с выбитым замком и отсутствием домофона. С третьего этажа на Олю скалясь, лает морда бульдога.

Идти к Парфенову или нет Оля практически и не думала. Не было у Оли такого выбора – поступиться своей совестью. Мерседес каждый день мозолит Оле глаза – он стоит на школьной парковке, в ряду старых, побитых жизнью учительских машин, даже как-то неприлично сверкая своей новизной и дороговизной. Каждый день рядом с мерседесом на переменках собирается толпа детей, которые хоть и хорохорятся, но глядят на машину с благоговейным ужасом. Даже самые наглые хулиганы не осмеливаются плюнуть на капот, или пнуть колесо – так из мелочной злобы.

Оля глядит из окна, как все дети – от первоклашек до выпускников – буквально молятся на эту машину, как на идола.

Нет, не может Оля молча стоять в сторонке, упрямая она – Оля, но ведь если не упрямиться, если не пытаться – совесть загрызет ее, замучает до смерти.

А если однажды Никита, по молодой дурости, собьет ребенка – Оле никогда уже не будет прощения. Это не Парфенова будет уже вина, а Олина, потому как она могла воспрепятствовать, вмешаться вовремя, но сдалась.

Нет, Оля решительно так не умеет.

Двор перед Никитиным домом пуст, качели брюхами царапают подиндевевшую корку сугроба. Снег лег совсем недавно, и по традиции его смели с проезжих дорог во дворы и на обочины. Так что на качелях не покататься теперь до самой весны.

Оля оправляет шапочку – адрес верный.

Лишенная замка дверь не держит тепло, и в подъезде стоит дубак. Оля опасливо поднимается по ступеням. В подъезде пахнет едой и мокрой шерстью, где-то плачет ребенок, ему вторит неистовый собачий лай, громко работает телевизор.

Парфеновы живут на пятом, под самой крышей. Оля специально выбрала время, когда Никита в школе. Позвонила с утра, сказалась больной, чтобы нашли замену, и взяла день отгула. Оле почему-то показалось верным поговорить с родителями с глазу на глаз, к тому же Парфеновых старших она никогда не видела.

Время обеда, на Олин робкий звонок в дверь никто не спешит. Оля кивает сама себе, для надежности звонит еще раз. Вот дура, с чего двум взрослым людям в будний день быть дома?

Не питая уже никакой надежды, Оля отворачивается от двери. В мутных высоких подъездных окнах серая дымка зимнего дня. Оля щурится от холодного искристого света. Здесь, под крышей, так светло. Где- то под потолком едва слышно воркуют голуби, прячутся на чердаке от зимней тужи. Оля стоит, задрав голову, оглядывая шероховатую поверхность беленых потолков подъезда и слушая уютное голубиное воркование.